Как и в более позднем завещании, почерк был твердый, написанные черными чернилами буквы — на удивление четкие для старого человека, высокие, с толстыми, идущими вниз линиями, и тонкими, направленными вверх.

Дэлглиш спросил:

— Разумеется, ни вы сами и никто из партнеров вашей фирмы не сообщили Робину Бойтону об этой блестящей перспективе?

— Это стало бы серьезной профессиональной ошибкой. Насколько мне известно, он ничего не знал об этом и никогда не наводил справок.

— И даже если бы знал, вряд ли мог бы опротестовать завещание, раз оно утверждено Высоким судом?

— Предполагаю, что и вы не сможете, коммандер. — Помолчав немного, Кершо продолжал: — Я согласился подвергнуться вашему опросу, а теперь хочу задать один вопрос вам. Вы полностью удовлетворены утверждением, что Кэндаси Уэстхолл убила Роду Грэдвин и Робина Бойтона, а затем пыталась убить Шарон Бейтман?

— Я отвечу «да» на первую часть вашего вопроса. Я верю не всему признанию целиком, но оно правдиво в одном отношении. Кэндаси Уэстхолл действительно убила мисс Грэдвин, и смерть мистера Бойтона произошла по ее вине. Она призналась, что собиралась убить Шарон Бейтман. Но к этому времени она, должно быть, уже приняла решение покончить с собой. Раз она заподозрила, что я узнал правду о последнем завещании, она не могла пойти на перекрестный допрос в суде.

— Правду о последнем завещании, — повторил Филип Кершо. — Я так и думал, что мы к этому подойдем. Но знаете ли вы правду? И даже если знаете, устоят ли ваши показания в суде? Если бы Кэндаси осталась жива и ее обвинили в подлоге, в том, что она подделала подписи отца и двух свидетельниц, при том, что Робин Бойтон умер, правовые осложнения вокруг завещания были бы весьма тяжелыми. Жаль, что я не смогу обсудить некоторые из них с коллегами.

Он, казалось, даже оживился, впервые с тех пор, как Дэлглиш вошел к нему в комнату. Дэлглиш спросил:

— А что бы вы показали под клятвой?

— По поводу завещания? Я сказал бы, что счел его имеющим законную силу, что у меня не возникло подозрений по поводу подписей как завещателя, так и свидетельниц. Сравните почерк на этих двух завещаниях. Разве здесь можно усомниться, что это одна и та же рука? Коммандер, вы ничего не сможете сделать, да ничего делать и не надо. Это завещание могло бы быть оспорено только Робином Бойтоном, а Бойтон мертв. Ни вы, ни Столичная полиция не можете иметь locus standi [35] в этом деле. Вы получили признание. Вы получили своего убийцу. Дело закрыто. Деньги были завещаны двум людям, имевшим более всего прав на их получение.

— Я могу согласиться, — сказал Дэлглиш, — что, раз имеется признание, делать, разумно говоря, больше нечего. Но мне не нравится бросать расследование неоконченным. Мне необходимо знать, прав ли я, необходимо понять. Вы мне очень помогли. Теперь я знаю правду, насколько ее вообще можно знать, и думаю, что понял, почему Кэндаси Уэстхолл это сделала. Или стремиться к этому — самонадеянность?

— Знать правду и понимать ее? Да, коммандер, при всем моем уважении к вам, я полагаю, что это — самонадеянность. Это самонадеянно и, вероятно, неуместно. Как жадно мы копаемся в жизни знаменитых покойников, будто квохчущие куры, склевывая по зернышку каждую сплетню и каждый скандал. А теперь я опять спрошу вас кое о чем, коммандер. Готовы ли вы нарушить закон, если тем самым вы могли бы восстановить справедливость, исправив зло, или принести добро человеку, которого любите?

— Я уклонюсь от прямого ответа, — сказал Дэлглиш, — но ваш вопрос гипотетичен. Это должно зависеть от важности и обоснованности закона, который я стану нарушать, и от того, окажется ли то добро, которое я хочу принести мифическому любимому человеку, а наделе — человеческому обществу, по моему мнению, значительнее, чем тот вред, который я причиню, нарушив закон. Если говорить о некоторых нарушениях закона, таких преступлениях, как, например, убийство или изнасилование, как можно было бы на это пойти? Ваш вопрос нельзя рассматривать абстрактно. Я ведь полицейский, а не моралист-теолог или эксперт в области этики.

— Ох, коммандер, разумеется, вы эксперт. Со смертью учения, которое Сидни Смит [36] называл рациональной религией, и при том, что сторонники того, что осталось, постоянно отправляют нам такие неопределенные и сбивающие с толку послания, всем цивилизованным людям приходится быть экспертами в области этики. Мы должны с углубленным вниманием разрабатывать наш собственный путь к спасению, основанный на том, во что мы верим сами. Так что скажите мне, есть ли такие обстоятельства, которые заставят вас нарушить закон ради блага любимого человека?

— Блага — в каком смысле?

— В любом, в котором оно может быть принесено. Чтобы удовлетворить потребность. Чтобы выразить протест. Чтобы восстановить справедливость. Чтобы исправить зло.

— Тогда, если формулировать это в таком общем виде, ответ должен быть — да, — сказал Дэлглиш. — Я мог бы представить себе, что способен помочь женщине, которую люблю, более милосердно уйти из жизни, если бы она вдруг оказалась, по выражению Шекспира, распята на дыбе нашего бесчувственного мира, где каждый вдох несет с собою боль. Надеюсь, мне никогда не придется делать ничего подобного. Но поскольку вы задаете мне этот вопрос, я отвечаю — да, я могу представить себе, что нарушу закон ради блага того, кого люблю. Я не так уверен насчет восстановления справедливости или, иначе говоря, исправления зла. Это предполагает, что у меня хватит мудрости решить, что на самом деле есть зло и что есть добро, хватит и смирения, чтобы поразмыслить о том, улучшит ли положение вещей совершенный мной поступок или ухудшит. А теперь я хотел бы задать вопрос вам. Простите, если он покажется вам неуместным. Не могло ли случиться так, что для вас любимым человеком была Кэндаси Уэстхолл?