Устанавливаю прибор КП, измеряю контрольное поле и, оставив всё на месте, не раздеваясь и не разуваясь, сразу за журнал. Подошёл Сашка.

— Варить нечего, — радует наш провиантмейстер. — Одна пачка пшёнки осталась и сухарей чуток. Остальные бурундук свистнул. — А тот, будто услышал, и взаправду задорно и удовлетворённо свистнул.

— Отстань, — рычу и продолжаю расчёты и построения. Алевтина брызжется-плещется в ручье, ей тоже нет дела до жратвы. Наконец, является, и они варят диетический кулеш. Кормят и занятого до предела человека, но я и не понял, какую гадость съел. От чая без заварки отказался. Смачно хрущу сухарём и продолжаю выявлять интрузивчик. Чуть-чуть он, родимый, не долез до известняков, но, судя по убывающему магнитному полю, понятно, что ныряет к ним. А с другой стороны продолжается за пределы участка больше, чем на километр. Громадный!

— Вот, — обращаюсь к Алевтине, которая занимается любимым вчерашним делом — запаковывает пробы и образцы в рюкзаки, — вот он, — и, торжествуя, помахиваю составленной схемкой. Алевтина с удовольствием отставляет рюк и втискивается ко мне в палатку.

— Ну-ка, ну-ка, — разглядывает мой чертёж как баран новые ворота. — Любопытно, — врёт. — Давайте нанесём на мою карту. — На её карте, конечно, яснее и понятнее.

— Ну, что? — спрашиваю нетерпеливо.

— Что, что? — противно глушит вопрос вопросом.

— Где месторождение?

Она глупо хохотнула, сложила свою вонючую карту, засунула в свою вонючую сумку и говорит, ухмыляясь, и опять по-вчерашнему, как будто мы зря сегодня упирались и чуть не лишились жизни:

— Если, — талдычит без зазрения остатков совести, — известняки на горе не глыба, как предполагают съёмщики, а массив с глубоким основанием, и если интрузив на глубине контачит с ним, то возможно… — я демонстративно встал и вышел на свежий воздух, задохнувшись в гневе от её тухлых «если». Меня надули во второй раз подряд. Вот и верь после этого женщинам. Сашка в полном душевном равновесии заготавливает на ночь дрова. Я немного постоял, остывая и перерабатывая желчь, потом снял прибор, окончательно упаковал и поплёлся к ручью. Там разделся до пояса, умылся и даже обмыл грудь и бока, возвращая энергию. Так расхрабрился, что снял сапоги, поморщился от запаха носков, снял и помахал ими, развеивая трудовой дух. Подумал-подумал и пополоскал в воде, чтобы завтра надеть в дорогу свеженькими. Как ни тянул, а колено смотреть надо. Осторожненько завернул штанину, смотрю, радуясь — не вздулось, — а отчего-то болит. Наверное, хочет, чтобы снова помочили. Оделся-обулся наголо и набосу, набрал свою миску воды, сел у входа в палатку, поохал чуть слышно, смочил собственную портянку и замотал ейным шарфиком. Сначала холодно, а потом приятно тепло. Она увидела, говорит:

— Вам нужен покой, — открытие сделала.

— Покой нам только снится, — отвечаю небрежно.

Алевтина с чего-то фыркает:

— Смотрите-ка, — ехидничает, — какой революционер-подвижник.

Но мне уже не до её плоских бабских шуточек, мной завладела новая мысля, сосредоточился, чтобы не упустить, ничего не вижу, ничего не слышу, обкатываю в шариках.

Стало темнеть. В тайге темь быстро наступает: только что было светло, зашёл в палатку, вышел, а уже звёзды на потемневшем небе шебутятся. Среди деревьев так и вовсе непроглядь. Вспомнил про тигра. Где-то, наверняка, в кустах затаился. Кошки любят огонь, часами могут наблюдать за игрой пламени. Вместе нам, наверное, придётся коротать бессонную ночь. Я будто разделился надвое. Один безмятежно и бездумно наблюдает за окружающим, а второй, наоборот, отстранившись от реалий, весь в думах, обмусоливает возникшую вдруг идею. В истории я не один такой. Цезарь, пишут, мог зараз делать несколько дел, разделив усилием воли мозги на сектора. У меня тоже ум секторальный. Тоже могу одновременно есть, читать, разговаривать, слушать музыку и лежать. Сейчас во мне только двое.

Сашка уже занял законную центральную позицию. Алевтина возится в рюкзаке, складывая-перекладывая. Наконец, и она успокоилась. А я всё сижу у костра и мыслю одной половиной. Подбросил дровин, чтобы тигру веселее было. Вторая половина подсказывает, что мыслить можно и лёжа. Так и сделал.

Только прилёг, как толкают.

— Подъём, начальник, — Алевтина. Конечно, выдрыхлась, а я всю ночь ни в одном глазу, с тигром. Без меня ничего не могут.

— Где тигр? — интересуюсь, поднимаясь.

— Какой? — спрашивает в ответ. — Полосатый, с сухарём?

И мы рассмеялись, радуясь друг другу, а я от полноты чувств обещаю:

— Насчёт вашего комсомола подумаю.

Она так и засияла.

— Вот порадовали с утра.

И солнце тоже радуется нашей радостью. Быстро завьючились и на голодный желудок, но в радости — в путь. Покой нам…

Никогда, наверное, Алевтина не получала столько удовольствия. Мне бы век его не иметь. Как пришли, сбросил вьюк и сразу в палатку, сразу на лежанку и — на спину. Никуда не сдвинусь. Буду так лежать и давать ценные указания, что бы ни случилось. Тут всунулась голова Суллы.

— Иваныч, — зовёт, — спишь?

— Ага, — отвечаю вяло.

— Привет. Есть хочешь?

Чего не хочу, того не хочу. Я давно подметил, что чем больше устаёшь, тем меньше есть хочется. Наверное, поэтому в капиталистических странах трудящихся так много заставляют работать.

— А что есть? — интересуюсь так, для сведения.

— Рябчик с тушёной картошкой, — соблазняет консул, — ещё не остыл.

Надо идти: рябчики к нам не так часто залетают. Сижу за столом, уминаю и не пойму: то ли за ушами трещит, то ли кости на зубах. Вкусно-о! А Стёпа опять пристаёт:

— Мы, — сообщает гордо, — кончили здесь, куда дальше?

Я, ещё когда пришли, по-хозяйски приметил, что лошади в загоне. Горюна не видно — либо кемарит профессор без задних ног, либо куда подался на промысел. Лошадки-то кстати. Завтра и перевезём ребятишек на новое место и опять поставим в один лагерь, на всякий случай. Залезли мы со Стёпой в палатку, показал я ему на схеме, где им быть и что делать. Он всё рассмотрел внимательно, уяснил и вдруг просит:

— Можно, я сбегаю засветло вверх по ручью? Там горельник и солонцы, по следам видно, что кабарга приходит.