Лебедев мог здесь не оставаться — эта квартира предназначалась только для встречи. Но Фаина Егоровна уговорила:

— Поужинайте, а тогда и пойдете. Куда же вы натощак да в этакую худую погоду? Не то и до утра перебудьте.

И Лебедев подумал, что, пожалуй, и в самом деле ему лучше пробыть у Фаины Егоровны до рассвета. Красноярск он знает лишь приблизительно, квартира, на которой будет жить постоянно, совсем в другом конце города, в Николаевке, за железной дорогой. Впотьмах, чего доброго, быстро и не отыщешь. А для конспиратора нет ничего хуже, как ходить по городу неуверенно.

Закончив прокламацию, Лебедев перечитал ее. Хороша, но длинна. Если бы можно было отпечатать ее в типографии — все в меру; а так, для размножения от руки, надо резать по меньшей мере наполовину. Он помял кончик носа, соображая, как лучше сделать: пройтись по всему тексту или просто выкинуть некоторые абзацы, и взялся за перо. Сокращать — так сокращать как следует: выбрасывать только ненужное, второстепенное.

Лебедев увлеченно марал и переписывал до тех пор, пока не уложил свои самые важные мысли в заданный себе размер прокламации. Черновые наброски он понес жечь на кухню.

Фаина Егоровна взглянула на него виновато: от чайника поднимался еще только легкий парок. Девочка с кочережкой в руке сидела на скамейке, свесив худые длинные ножки, и сонно глядела на желтое пламя, слабо мерцающее в круглых отверстиях топочной дверцы.

Керосину бы, что ли, плеснуть, — сказала Фаина Егоровна, откладывая в сторону рубашку, которую она штопала для заказчика. И закричала на дочь: — Васёнка, горе мое, что же ты завяла?

Напрасно вы так для меня хлопочете, — сказал Лебедев, отбирая у Васёнки кочережку и шевеля ею дрова в плите. Они сразу брызнули золотыми звонкими искрами. — Не беда, если бы я поужинал и без чая. Мне к этому не привыкать.

Потому и хочется хотя малость какую вам приятного сделать, — отозвалась Фаина Егоровна, взявшись снова за иглу и краем глаза кося на дочь, которая тут же взобралась на постель и уткнулась головенкой в подушку. — А что я на Васёнку кричу, вы не обращайте внимания. Характером я ожесточилась, это против воли моей. Не сама я кричу, а нужда моя, горе кричит. Как вдовой осталась, так веселья в себе и не найду, сердце саднеет и саднеет. — Она устало смахнула рукой росинки пота со лба. — А Васёнку я очень люблю. И лицом — вылитый муж… Заснула. Хотя бы платьишко скинула…

Лебедев сунул в огонь свои черновики и подошел к девочке. Погладил спутанные волосы Васёнки И принялся ее раздевать.

Да вы что это? — воскликнула Фаина Егоровна. — Будет вам. Управлюсь вот с рубашкой и сама ее уложу.

А мне тоже хочется.

Он посадил на край постели безвольно поникшую девочку и, слегка прислонив ее к себе, начал через голову стаскивать с нее платье. Вырез оказался узким. Чтобы не сделать больно ребенку, Лебедев стал осторожно высвобождать из него уши Басенки. Коснулся пальцами ее тонкой, теплой шеи. Васёнка сразу съежилась, втянула голову в плечи и, не открывая глаз, засмеялась.

Чикотки боится, — заметила Фаина Егоровна. — Случится, губы надует, осердится, а я ее пальцем под мышку или к шее — и враз расхохочется.

Васёнка, оставшись в одной рубашонке, свалилась кульком. Лебедев отогнул одеяло, взбил подушку и поднял девочку на руки. Он мог бы сразу опустить ее на приготовленное место, но почему-то не хотелось этого. Он прислушивался, как тонко и остро бьется сердце Васёнки, как дышит она, глубоко втягивая воздух, разглядывал синие жилки на бледных, впалых висках, маленькие розовые шрамики, оставшиеся на руке после прививки оспы.

Замореныш, — тихо сказала Фаина Егоровна. — Да ведь у кого из нашего брата лучше они? Как прокормишь, когда нет вовсе заработков, базар без привозу, а цены на все — не подступись.

Лебедев промолчал. В Красноярске еще терпимо, а в Иркутске давно начался подлинный голод: интендантство за время войны скупило все свободные запасы продовольствия, а урожаи были неважными.

Раздумаюсь: на горе себе она, бедная, родилась. Угодила в несчастный век.

Ничего, ничего, Фаина Егоровна, дождется Васёнка ваша и хорошей жизни, — сказал Лебедев и положил девочку на подушку. Поправил упавшую ей на глаза прядь волос — У нее, Фаина Егоровна, все еще впереди. А наш век — самый счастливый.

Что впереди-то? Этакая, как у вас, тревожная жизнь? — Женщина тяжело, прерывисто вздохнула. — Да все одно, подымется моя дочушка, начнет мужать, стану к нашему делу готовить ее…

Чайник наконец закипел. Лебедев принес в кухню нарезанный для него Фаиной Егоровной хлеб, достал из кармана пальто колечко колбасы и пригласил хозяйку поужинать с ним вместе. Она не отказалась, но ела только хлеб, и Лебедев понял: мать не может взять себе вкусный кусок колбасы, когда рядом лежит, спит ее голодный ребенок.