«Да, Арзамасцев… Проявил ты себя, ефрейтор!».

Нет, кто бы мог подумать, что этот парень действительно решится на дезертирство? Крамарчук никогда бы не позволил себе такого. Крамарчук — нет. Господи, скольких ребят он потерял за эту войну!

«А может, и Крамарчук еще жив! — в который раз уже подумалось Беркуту. — Ведь везло же ему до сих пор. Но, даже завидев его перед собой, тебе трудно будет заставить себя поверить в это воскрешение».

— Войтич, — позвал он девушку, выйдя в коридор. И, хотя Калина не ответила, осторожно приоткрыл дверь.

Девушка сидела, прислонившись к теплой стене, за которой была печка, и старательно чистила затвор карабина. Беркуту показалось, что она делает это благоговейно. Он еще не встречал женщины, которая бы с такой любовью относилась к оружию и столь хладнокровно вступала в бой. Для санинструктора дота Марии Кристич оружия как бы вообще не существовало, а Калина… Эта вела себя, как заправский фронтовик.

— Чего тебе?

— Хочу спросить. Только ответьте искренне. Ответ ваш останется между нами. Вы действительно дали возможность Арзамасцеву уйти на тот берег, к линии фронта? Вы ведь сказали, что, еще спускаясь на лед, заподозрили…

— Я еще задолго до рейда «заподозрила». Что из этого? Я ведь тогда все выложила, капитан. Какого дьявола? Зачем он тебе нужен?

— Хочу знать, где он, что с ним.

— Передай по рации, что сбежал. Там его перед строем, как дезертира. Или в штрафбат. Тогда тебе сразу полегчает.

— Странная вы женщина, Войтич, — теперь Беркут упорно обращался к ней только по фамилии. Проведенные вместе ночи — как бы не в счет.

После всего что он узнал о Калине, мог бы вообще не разговаривать с ней. Хотя никакой особой неприязни к ней не питал. В конце концов она была надзирательницей коммунистического, а не фашистского, концлагеря. А значит, Родины не предавала.

Калина медленно поднялась, вставила затвор в карабин и ловко, по-мужски перебросив его из руки в руку, повернулась к нему. Первое, что поразило Андрея, — перед ним словно бы стояла не Калина Войтич, а совершенно иная женщина. Она впервые предстала перед ним без головного убора, и капитан был удивлен, увидев эти вьющиеся, спадающие на плечи волосы, которые, как оказалось, она старательно прятала под огромной заношенной, превращающей ее в уродину солдатской шапкой. В постели он обратил внимание, что у нее довольно длинные волосы, однако не придал этому значения, не сумел полюбоваться ими.

Еще при первой встрече с ней, когда капитан даже не предполагал, что перед ним девушка, он заметил, какое у «этого парнишки» грязное, словно припудренное золой, лицо, какие неестественные синие круги под глазами. Теперь же, глядя на ее довольно привлекательное обличье — прямой, с детской курносинкой нос, не очень выразительные, но слегка припухшие губы, и голубые (он заметил это еще тогда, когда, Войтич появлялась перед ним с умышленно состарившимся лицом), словно бы подсвечиваемые изнутри глаза, — Андрей как бы заново открывал ее для себя, заново знакомился.

— Что, капитан, началось? — не насмешливо, а скорее сочувственно, улыбнулась она. — Извини, платье одеть не успела. Но ты поменьше пялься, легче будет смириться. Тем более что весь мой марафет — только на эту ночь. Перед рейдом на тот берег. Как-никак домой наведываюсь.

— Почему только на одну? — оторопело пробормотал Беркут. И глаза отвести не смог. Лицо Калины и так оказалось слишком близко, а она еще и тянулась, тянулась к нему, уже приподнимаясь на носках. — Оставайтесь, какой вы есть, привлекательной, я бы даже сказал, красивой.

— Ты бы «даже сказал»!… — передразнила его Калина.

— В любом случае, маскироваться уже нет смысла.

— Чтобы превратиться в солдатскую шлюху: не немецкую, так красноармейскую? — грубые жаргонные словечки, время от времени слетавшие с губ девушки, воспринимались с еще большей неестественностью, чем карабин в ее руках.

— Но речь не об этом.

— Об этом, об этом. В лагере — да, там я вовсю старалась, марафетилась. Представляешь, тысячи жадных, голодных на мужиков, физически и внешне опустившихся баб?! Видел бы ты, с какой бабьей ненавистью глазели эти стервы, когда я появлялась перед ними: волосы в пояс, на губах помада, юбочка в обтяжечку и хромовые сапожки? Вот ради них, ради стервозных взглядов этих лагерных потаскушек, я бы и сейчас вовсю старалась.

— А ради мужчин — нет? — механически уточнил Андрей, не ощущая никакого желания развивать эту тему. — Странная позиция.

— Ради мужчин — уже не то! — вдохновенно вскинула подбородок Калина. — После женского концлагеря — уже не то! Мужчины, они, конечно, алчны, плотоядны. И все же плотоядство их не идет ни в какое сравнение со стервозной опостылостью лагерниц. С их изголодалой бабьей завистью… — глаза Калины светились азартным огнем мести, а губы передернула преисполненная садистского наслаждения улыбка палача, для которого казнь — не суровая обязанность, а порыв вдохновения.