Игорь попал в плен в первоначальный тяжелый период войны, когда наши части и целые армии оказывались в окружении.

Попал тяжелораненым; очнулся в немецком госпитале, а как, что происходило с ним, не помнит. Рана была серьезная, но молодость и крепкий организм взяли свое — он поправился, несмотря на скверную кормежку и почти полное отсутствие медицинского ухода. Сразу задумал бежать. И бежал, перешел фронт и присоединился к своим, снова получил оружие в руки. Но ему не повезло.

Отличный стрелок (выполнил нормы «ворошиловского стрелка» и на значок «ГТО» еще мальчишкой-школьником), лыжник, велосипедист и вообще «спортсменистый» парень был зачислен в разведку. Как пригодилась ему его закалка, сейчас и потом, закалка, к которой в какой-то мере была причастна Гера, отцовская любимица! (Сколько походов сделали с нею в лес, в горы! А сколько купались, играли, затевая азартную потасовку в воде!)

Пять суток Игорь находился на колокольне церкви, откуда корректировал огонь нашей артиллерии. Противник был в ярости: все залпы советских пушек ложились точно в цель. Потом, наконец, догадались и обрушили на церковь шквальный огонь. Снаряды разворотили колокольню, кирпичи брызнули во все стороны, зазвенели жалобно под градом осколков колокола; вместе с верхушкой колокольни Игорь «сыграл» (по его выражению) вниз, на землю. Но он опять оказался живой (все-таки, видимо, и «везло»). Но опять в плену. Подобрали без сознания, с разбитой головой, в тяжелом состоянии, однако снова выжил. Теперь быстро убежать не удалось, началась жизнь (если это можно назвать жизнью) в фашистском плену.

Вот тогда-то Роговы и получили известие о смерти сына.

Где он не побывал за эти кошмарные годы! Действительно повидал «тот свет». Работал на заводе в Тюрингии. Грузчиком: у немцев не хватало сильных, здоровых мужчин. В Восточной Пруссии копал котлованы, для чего — и сам не понял. Из одного лагеря переводили в другой. Бежал. Ловили. Снова бежал, несмотря на то, что раз от раза режим становился строже и строже. Наконец их послали на строительство оборонительных сооружений, это уже близко к фронту, и он надеялся: теперь убежит и уже с концом, больше не поймают. Но неожиданно его отдали — именно отдали, как скотину! — на ферму одному богатому немцу-помещику, развернувшему бурную хозяйственную деятельность на «восточных землях», видимо, имевшему большие заслуги перед гитлеровским государством и нацистской партией. Вот там начался самый ад…

— Да, между прочим, — оживляясь, сказал Игорь и на впалых, бледных щеках его выступил румянец (поел, напился горячего свежего чая с сахаром! Вкуснота!), — представляете, что я повидал? В Тюрингии? Вы помните в толковом словаре Ушакова есть пояснение о переводе с немецкого: «Вот где зарыта собака»? По-немецки это звучит так: «Дас ист дер хунд беграбен»… Дословно: «вот где собака зарыта», «зарыта» на конце… Помните?

Я кивнул, удивляясь тому, что он после всего пережитого вдруг вспомнил именно про это. При чем тут Ушаков и поговорки о собаках, да еще на немецком языке, который, надо полагать, за эти годы и без того достаточно опротивел Игорю?!

Игорь понял, о чем я думаю.

— Удивляетесь? Ничего. Слушайте. Я там был… В Тюрингии той. Места недурные, немножко напоминают наше Закарпатье, если только смотреть другими глазами. Да. Есть там гора Инзельсберг, около нее курорт Табарц, а недалеко от курорта деревня Винтерштейн. Старинная деревушка. А на окраине ее развалины графского замка Вангенхайм:… красивые руины, как в кино! Нас как-то провели через парк; я еще на повороте дороги, в деревне, заметил указатель: «Цум Хундграбен» — «к могиле собаки»; а конвойный, немец, оказался из этой местности, захотел похвастаться, хвастаться они любят, хлебом не корми! Нарочно завернул в парк, подвел нас к холму… каменистый холм, весь зарос кустами и цветами… подвел и говорит: «Смотрите…» «Шауен», по-ихнему «Смотреть». У подножия холма могила, а на ней четырехугольная плита с надписью и барельефом собаки. Ну, собака не такая, как наши. Вероятно, в старину такие были. На барашка похожа… — Игорь прихлебывал чай, обжигаясь и помешивая ложкой, и говорил, говорил; наскучался по русской речи, по общению со своими. — Надпись начинается со слов: «Вот где зарыта собака…» Отсюда, говорит, и пошло! А история такая: в середине семнадцатого века, во время междоусобной войны, соседний Готский замок Грименштейн был окружен врагами, и связь с ним поддерживалась только из замка, откуда посылались донесения с собакой Штутцелем… Собака погибла. Убили. В благодарность за заслуги хозяин сперва хотел похоронить ее на деревенском кладбище, но воспротивились сельчане, не захотели лежать рядом с псом! Тогда граф и распорядился положить ее в родовом парке при замке, на плите высечь надпись в стихах. Надпись готическим шрифтом, в старинном немецком стиле, со старой орфографией: «В 1650 году 19 марта здесь погребена собака по имени Штутцель, с тем чтобы ее не сожрали вороны. Она была верна своему господину и госпоже и доказала это на деле». Но, оказывается, не всегда собаки верны своему господину…

— Ты это к чему?

— А к тому, что, если бы всегда было так, я, наверное, не сидел бы сейчас вместе с вами… Но интересная история, правда?

Право, когда он с таким азартом заговорил о том, что было триста лет назад, сделав длинное отступление, чтоб поделиться сведениями о Штутцеле, мне показалось, что он не совсем в себе: несет всякое. По лицу полковника я видел, что он разделяет мое опасение. Но — нет, вероятно, это было даже естественно. Попав к своим, после стольких мук и унижений, Игорь чувствовал себя как бы заново рожденным, его захватил поток мыслей и чувств, а в такие моменты человек может говорить совсем не о том, что казалось бы более естественным и чего ждут от него. Кроме того, психологически это оправдано и в другом отношении: много пережив, человек не хочет касаться прошлого. Так боятся прикоснуться к свежей ране. Штутцель не вызывал тягостных ассоциаций.

Словом, я узнавал Игоря, хоть он и поразил меня: любознателен, энергичен, ко всему есть интерес; любознателен, казалось бы, даже в самые неподходящие моменты, когда приходится думать о спасении собственной жизни. Он не растерял своих качеств даже в таких испытаниях. Возможно, сказывалась и закоренелая страсть: уж кого-кого, а собаку он не мог оставить без внимания. На эту тему его наталкивало и мое присутствие — прежде при каждой встрече мы непременно говорили о собаках.

— А вы почему без погон? — вдруг только сейчас заметив и прервав рассказ, уставился на меня.

— Еще не заслужил, — отшутился я.

— Недавно с Урала? — догадался он. — Да ну? Вот здорово! Как там мои — отец, мать, Герка?

— И Надя, — подсказал я.

— И Надя, — как эхо, повторил он. — Здоровы? Ждут меня?

— Надя на фронт просилась, сестрой, да не пустили…

— Меня не забыла? — и, прочитав ответ в моих глазах, засмеялся счастливым смехом, — Ой, книги! Пушкин! — потянулся к томику, лежавшему около полевого телефона. — Целую вечность не держал в руках книг!