5 декабря наступил апофеоз кампании дехристианизации в Сен-Дени, или во «Франсиаде», как теперь именовалось это место (согласно декрету об уничтожении королевских гробниц, принятого по докладу Барера еще летом), были вскрыты и осквернены многие «аристократические» могилы, которые разрывала и грабила Революционная армия. Одновременно толпа санкюлотов ворвалась в церковь Сорбонны и разломала гробницу с прахом кардинала Ришелье. Уличные мальчишки с радостными воплями, словно мяч, гоняли по улице мумифицированную голову великого кардинала. Останки его найти так и не удалось (позднее оказалось, что все-таки голова и один палец руки уцелели).

Это событие переполнило чашу терпения Конвента и испугало самих дехристианизаторов. 17 нивоза [24] Конвент по докладу Робеспьера принял закон о свободе культов, запрещавший насилие и угрозы по отношению к церкви. Дехристианизаторы в своем большинстве отреклись от «разума» и осудили крайности «нереспубликанского атеизма», что, впрочем, их не спасло. Весной 1794 года под ножом гильотины скатились головы Шометта, Эбера, Клоотца, Шнейдера, бывшего епископа Гобеля, командующего Революционной армией Ронсена, одного из главных проповедников атеизма в Конвенте Моморо, его жены, бывшей одной из главных «богинь Разума»…

Боги (теперь уже новые революционные боги!) жаждали крови так же, как и прежние. И лучше всех это понимал Робеспьер, провозгласивший свободу культов, но вовсе не желавший возвращения старой «испорченной» религии (как никто не думал после декрета о свободе культов открывать церкви и давать волю священникам) и уже втайне от всех обдумывавший сотворение собственного чуда – явления французам «пророчества новой веры – Верховного существа»…

Уезжая в миссию в Рейнскую армию во второй раз, Сен-Жюст напрасно понадеялся на Максимилиана: Робеспьер, оставшись в Париже один, если не считать теперь слепо следовавшего за ним Кутона, не смог удержать монтаньяров – «партию победителей» – от раскола. Впрочем, в данных обстоятельствах, может быть, и Сен-Жюст ничего бы не смог сделать, даже если бы остался в Париже, – слишком велики стали противоречия между интересами враждующих «левых» и «правых» группировок, ультрареволюционеров Эбера и умеренных Дантона. Начало этой борьбы, которой тогда он еще не придал большого значения, было положено двумя доносами Фабра д’Эглантина, свидетелем которого стал Сен-Жюст перед самой своей поездкой на фронт. Затем в течение своего двухмесячного отсутствия он, занятый борьбой с иноземными врагами, не мог видеть развернувшейся в Париже борьбы Робеспьера с врагами внутренними – эбертистами и дантонистами.

Врагами ли? Нет, долгое время бывшие соратники по борьбе с Жирондой (а до того – с фельянами) не казались Робеспьеру настоящими врагами. Тем более что Дантон, общепризнанный лидер «правых», отсутствовал в это время в Париже, его сторонники подавленно молчали, а «крайние» революционеры, вяло поругивая революционеров «умеренных», все больше занимались какими-то ребяческими делами, кажется, далекими от реальной борьбы за власть, – через кампанию дехристианизации занимались по всей территории Франции изничтожением католической религии.

20 брюмера Робеспьер, удивляясь самому себе, с полным спокойствием наблюдал со стороны полусумасшедший праздник Разума, который Конвент почти в полном составе провел в соборе Парижской Богоматери1. А ранним утром 24 брюмера к нему домой явился подозрительный депутат Шабо, упомянутый в доносе Фабра как активный участник «иностранного заговора», и сделал собственный донос на «заговорщиков».

– Если бы капуцин не сообщил Элеоноре [25] , что пришел разоблачить козни против Республики, его близко бы не подпустили ко мне, – брезгливо поморщился Робеспьер, рассказывая о происшедшем Сен-Жюсту (дело было сразу же после возвращения Антуана из армии вечером 29 декабря). – Как ты знаешь, за два месяца до этого расстригу вместе с приятелями-депутатами Жюльеном (тот, который упоминается вместе с Шабо в доносе Фабра), Базиром и Осселеном, – все, кстати, сторонники Дантона! – изгнали из Комитета общей безопасности за вполне доказанные обвинения в коррупции: люди, которые должны были охранять общественную безопасность, на самом деле за деньги покровительствовали банкирам, поставщикам и даже тайным аристократам! Не были ли 200 тысяч ливров Шабо, представленные им как приданое его австрийской невесты Леопольдины Фрей, на которой он только что женился, на самом деле его собственными, уворованными у государства деньгами, которые он, таким образом, делал вполне законными? А представитель Осселен? Сам писал текст закона об эмигрантах, и сам же спасал этих эмигрантов за взятки, не взяв денег разве что с маркизы де Шарри, и то потому, что сделал ее своей любовницей! С Осселена мы и начали – за пять дней до доноса Шабо он из всей этой тепленькой компании был арестован первым. Понятно, почему Шабо заметался: на следующий день после ареста Осселена выступил с предложением, чтобы ни один депутат не мог быть предан суду Революционного трибунала, не будучи предварительно выслушан Конвентом. И слова-то какие нашел, этот похотливый порочный монах-взяточник! – Робеспьер презрительно сжал губы: – Вот послушай, я запомнил: «Смерть меня не пугает; если моя голова необходима для спасения Республики, пусть она падет! Мне важно только, чтобы восторжествовала свобода, чтобы террор не сокрушил все департаменты, чтобы Комитет общественного спасения обсуждал все доклады перед тем, как их декретировать! Если в Конвенте нет правой стороны, я один образую ее, хотя бы ценой своей головы! Нужна хоть какая-то оппозиция…» Чтобы спасти свою шкуру, ему захотелось в оппозицию!

– Голова взяточника немногого стоит…

– Да, кто поверит в искренность вора? Декрет, принятый по предложению Шабо о неприкосновенности депутатов, был через два дня без особых возражений отменен… Что с нами стало, Антуан? Ведь многие из этих негодяев пошли в Революцию из искреннего желания помочь всем страдающим под игом тирании французам, а не грабить их поборами и взятками, словно новые привилегированные! И, может быть, они так и остались бы честными людьми, если бы не стали депутатами… А теперь, когда заходит речь об ответе за взятки и воровство, они кричат о репрессалиях!

– Шабо это не помогло…

– Не помогло. И тогда он пошел на отчаянный шаг: сделал донос на своих обвинителей эбертистов, обвинив их в том, что они сами являются пешками в руках роялистских заговорщиков, за иностранные деньги пытающихся уничтожить нашу Республику. Которых возглавляет небезызвестный тебе подпольный банкир барон де Батц. Бывший член Учредительного собрания, кстати, и я, кажется, должен был бы его запомнить, но вот совершенно не помню его лица, настолько незаметная, видимо, была фигура в первой Ассамблее. А тут – на тебе: попытка освободить королевскую семью из тюрьмы Тампля, попытка нападения на кортеж, везущий Капета на гильотину, попытка освобождения королевы, попытка подкупа революционных чиновников и депутатов… По словам Шабо, Батц (и стоящие за ним иностранные королевские дворы) решили способствовать падению революционного правительства путем его дискредитации. Парадоксальным, кстати, способом, резко отличающимся от намерений всех прежних противников революции. Не противиться революционным мерам, а, наоборот, довести их до абсурда: провести аграрную реформу и тем оттолкнуть от нас земельных собственников, разрушить церкви и тем оттолкнуть от нас верующих, изгнать со всех гражданских и военных постов всех «бывших» и всех «подозрительно просвещенных» людей «старого режима» и тем оттолкнуть от революции наиболее разумных и способных граждан, наконец, ввести максимум цен и тем оттолкнуть от нас бедняков, доведенных голодом до отвращения к Республике.