…Он читает эту речь уже целый час глухим монотонным голосом, ни на мгновение не останавливаясь, не запинаясь, смотря прямо перед собой в исписанный лист бумаги, и если и поднимая взгляд, то только чтобы бросить его на одно место – на то место на скамьях Конвента, где раньше сидел Дантон. «Дантон, ты служил тирании!» – сурово обращается он к пустому месту, – и это его обращение в мертвое пространство к невидимому противнику, который, казалось, только что был здесь, а теперь с началом речи словно растворился в воздухе, производит страшное впечатление. Депутаты сидят, опустив голову. Страх охватил всех. Страх, загасивший возмущение. Страх перед убежденностью выступавшего в собственной смертельной правоте.

– Есть нечто ужасное в священном чувстве любви к отечеству; оно столь исключительно, что заставляет пожертвовать всем, без сострадания, без страха, пренебрегая мнением людей, во имя общественного блага.

…Во имя общественного блага ничего не осталось – ни родных, ни друзей, ни сестер, ни любимой, ни матери, – все принесено в жертву ради несбывшегося…

– Ваши Комитеты общественного спасения и общей безопасности, проникнутые этим чувством, поручили мне от имени отечества требовать у вас правосудия против людей, которые давно уже предают дело народа, которые вели войну с вами заодно со всеми заговорщиками…

Теперь вы и сами ведете войну всех со всеми: с роялистами, с фельянами, с жирондистами, с бешеными, с эбертистами, с дантонистами…

– Эти фракции родились вместе с революцией; они следовали за нею, увлекаемые ее течением, подобно рептилиям, увлекаемым стремительным потоком.

…Увлекаемые силой обстоятельств – как и ты сам, бывший, как и все в недавнем прошлом сторонником монархии.

– Судьба ваших предшественников предостерегает вас… Барнава торжественно проносили под вашими окнами – где он теперь? Те, кого я изобличал, никогда не знали отечества; они обогатились благодаря своим злодеяниям, и не их вина, что вы еще существуете… Дни преступления миновали; горе тем, кто стал бы его поддерживать! Политика преступников разоблачена! Да погибнут те, кто преступен! Республику создают не слабостью, но свирепо строгими, непреклонно строгими мерами против всех, повинных в измене. Пусть сообщники сами обнаружат себя, примкнув к преступной партии…

…Сообщники не обнаружат себя – всем хочется жить; напротив, они послушно проголосуют за обвинительный декрет против Дантона…

– Те же люди, что пытались с самого начала революции свести ее к перемене династии, все еще стоят во главе этих фракций, стремящихся уничтожить вас… Дантон, ты ответишь перед судом, неминуемым и беспощадным… ты, правда, был противником Лафайета; но Мирабо, Орлеан, Дюмурье тоже были его противниками. Осмелишься ли ты отрицать, что продался трем этим людям, самым яростным заговорщикам против дела свободы? Все друзья Мирабо похвалялись, что он сумел заставить тебя замолчать. И пока этот ужасный человек жил, ты почти все время безмолвствовал.

…Если не считать призыва к походу на Версаль в октябре восемьдесят девятого или требования отставки роялистских министров в Национальном собрании в январе девяностого…

– В это самое время на одном обеде ты упрекнул сурового патриота, что он вредит правому делу, отклоняясь от пути, которым шли тогда Барнав и Ламет, отрекшиеся от партии народа.

…«В это самое время» ты и сам был сторонником Барнава, знакомством с которым (как и с Демуленом!) гордился. Так что…

– Ты поддержал в Якобинском клубе предложение Лакло, которое послужило роковым предлогом, оплаченным врагами народа, к расстрелу на Марсовом поле. После этого ты проводил счастливые дни в Арси-сюр-Об, если только может быть счастлив человек, замышляющий заговоры против своего отечества… Ты оставался в стороне в эпоху Законодательного собрания, ты хранил молчание, когда якобинцы вели мучительную борьбу с Бриссо и фракцией Жиронды. В разгар критических событий ты всегда стремился уединиться!

…Но все же – не до такой степени, как прячущийся после Марсова поля или перед 10 августа Робеспьер…

– Ты отдал приказ, который спас Дюпора… Ты с ужасом встретил революцию 31 мая… Ты бывал на тайных совещаниях с Вимпфеном и Орлеаном… Ты пытался вызвать восстание в Париже; ты сговорился об этом с Дюмурье… Бриссотинцы обвинили Марата; ты объявил себя его противником; ты отстранился от Горы, когда ей угрожали опасности… Защитник всех преступников, ты ни разу не встал на защиту патриота.

…Разве что на защиту того же Марата, из-за которого чуть было не вспыхнула война между кордельерами и командующим Национальной гвардией Парижа Лафайетом.

– Ты заявлял себя сторонником умеренных принципов, и твое могучее красноречие, казалось, должно было скрыть слабость твоих предложений, ты говорил, что суровые принципы создадут Республике слишком много врагов. Как банальный примиритель, ты все свои речи на трибуне начинал с громовых раскатов, а заканчивал сделками между правдой и ложью… ты ко всему приспосабливался; Бриссо и его сообщники всегда уходили от тебя довольными.