— При том, что вы описываете общество полуграмотное, одичавшее, ваш роман — своего рода гимн книге, она у вас и символ неосознанного протеста, и знак надежды.

— Люблю я ее, книгу.

— Но на каждом шагу слышишь, что книга уже не играет прежней роли.

— Играет, играет. Пугающе большую роль играет книга в нашей жизни. В голодные годы — конец 80-х, начало 90-х, когда нечего было есть, кроме пластмассы, да и на ту денег не было, кто бы мог вообразить, чтобы читали книги в таком количестве? А помните, какие были тиражи у «Нового мира»? Полтора миллиона. Где эти люди? Полегли в боях? Сейчас много читают дряни, слов нет, но и хорошее читают и издают. Бывает, зазеваешься, — а тираж раскуплен. А кто мешает народу прочесть хорошую книгу? Да никто. Враги тут что-то давно не проходили. Но каждый делает свой выбор, и такой странный… Впрочем, я «культурного» читателя наизусть знаю, надоел он мне, я сама такая. Мне интереснее читатель дикий, невежественный, чтобы мозг был как заросший пруд. Таинственный, как шимпанзе или удод.

— С какой целью своего главного персонажа по имени Бенедикт, человека из народа, вы наделили родовой интеллигентской чертой — готовностью к предательству?

— Да это обычная человеческая черта. Человек из народа не хуже и не лучше в этом смысле, чем интеллигент. Только интеллигенту предательство попомнят, поставят лыко в строку, а мужика, человека из народа — не тронь, он же у нас дитя природы. Он будет свинья свиньей, а ты благоговей и аплодируй. Потому что он «знает». «Знание» у него. Мне хотелось понять, что это за «знание»… А вообще в этом «старинном споре славян между собой» я на стороне интеллигента, а не народа, по одной простой причине: интеллигент, по определению, это тот, кто хоть что-то осознал, а народ — это тот, кто не осознал. Интеллигент — это тот, кто хочет блага не только для себя, а народ — только для себя лично. Интеллигент борется за чужие права, а народ за свои собственные, и так далее. Вот почему интеллигент иногда, и часто, ошибается (и тут же раздается улюлюканье), а народ всегда, будто бы, прав. И заметьте, ему, народу, НИКОГДА стыдно не бывает. И он НИКОГДА не испытывает потребности извиниться. А интеллигент постоянно извиняется, и никто его еще ни разу не простил. Если я не права, приведите мне обратный пример.

— Кысь, которой до смерти боится Бенедикт, это и есть внутренний страх?

— Это много чего… Она в лесу живет, и если о ней думать, то она придет.

— Почему ваши обездоленные герои живут под лозунгом: мыши — наша опора?

— А как же! Уж чего-чего, а мышей-то на наш век хватит. Когда культура осыпается, как штукатурка, и каменный век пятнами идет по всей территории нашей великой державы, то есть когда человек убавляет свое человеческое присутствие, становится все менее и менее нравственным и впадает в животное состояние, животные это чуют и движутся к нему навстречу, как к родному. Встречают блудного сына. Клопы, тараканы, блохи, микробы, вирусы, крысы… Зимние комары, которые пешком под одеялом ходят. А почему в годы войн вши появляются, где они раньше-то гуляли? Почему грибы растут нехорошие? Опять-таки:

Мыши — это еще хорошо. Серенькие такие, домашние. Делят с нами этот мир. Доедают за нами.

— Мир-то у вас кошмарный, но отчасти даже и уютный. И жить там вроде можно.

— Да запросто. Живем же как-то. И будем жить — долго-долго. Готовьте зипун, валенки, книжки. Зима — это надолго.

— Какие, пользуясь вашей терминологией, последствия постоянных взрывов вы видите в современном обществе?

— Да ведь недаром сказано: вы звери, господа.

2000 год

Когда умирает писатель, остается Слово. Слово, сказанное им, — оно имеет свою судьбу; и часто, если не всегда, слово, сказанное о нем. Люди, знавшие писателя, — его современники, прожившие бок о бок с ним в течение десятилетий и видевшие его мельком, доброжелательные и осуждающие, проницательные и поверхностные, педанты и путаники, — оставляют нам ворох пестрых воспоминаний, серию портретов, причудливо складывающихся в некий многоликий живой портрет. Мемуарист часто — художник не по призванию, а по необходимости. Он не обязан быть талантливым. Зато добросовестным он быть обязан.

…Вот мемуарист отложил кисть. Портрет окончен. Какой он? На одном портрете — человек живой, цветной, говорящий — сейчас сойдет с полотна. На другом он изображен в кубистической манере: глаз квадратный, нос отъехал, лица не разобрать. Третьему отказала память, и на портрете туманное пятно. Но нравятся нам или не нравятся те или иные мемуары — у всех у них есть автор. А у автора есть авторские права. Ну, а как назвать нарушение этих прав, порчу или заимствование чужого текста, выдавание чужого за свое?.. Что, если взять более десяти портретов, разрезать их на мелкие кусочки и склеивать: нос оттуда, глаз отсюда? И написать:

Книга эта называется:

Подзаголовок свидетельствует, что перед нами — научная монография. Автор — В. Петелин. Издана в 1982 году.

Давайте сразу определим позиции. Если исследователь вошел в возраст зрелости уже после того, как писателя не стало, то, воссоздавая облик писателя, стиль его жизни, окружение и т. д., исследователь обращается к свидетельствам очевидцев. Ничего зазорного тут нет. При одном только условии: читателю следует дать ясное представление, откуда что взято. В. Петелин этого не делает, видимо, полагая, что если источников много, то неоговоренных заимствований не заметят.

Заметили.

Раскроем книгу и посмотрим, что получилось.

Первое из этих многочисленных свидетельств, склеенных вместе по методу гоголевской Агафьи Тихоновны, — воспоминания Софьи Исааковны Дымшиц, второй жены Алексея Николаевича Толстого. В.Петелин и начинает свой труд с их пересказа — близко к тексту. Он, правда, не считает нужным отметить, кого он пересказывает. Текст начинается со стр.7, идет речь об А.Толстом и какой-то Соне (кто такая?). Лишь на стр.32 внимательный читатель найдет разгадку. Но о том, что именно «Соне» читатель обязан рассказом о жизни Толстого в 1911–1914 годах, он ни за что не догадается. Если, конечно, не возьмет в руки сборник «Воспоминания об А.Н.Толстом» (М.: Советский писатель, 1973).