Она сказала что-то мальчикам, и те успокоились, старший подошел к маме и обнял ее. И тогда полковник понял, что она пряталась в коридоре не потому, что стеснялась показать лицо или боялась незваных гостей.

Нет. Она пряталась там от стыда.

Будущий полковник перевел взгляд на ее мужа, убрал пистолет в кобуру, подошел к нему поближе и со всего размаху раскрытой ладонью ударил его по лицу.

— Вот как это было, — завершил Хантер свой рассказ. — Вы должны меня понять, я не сдержался. Просто потерял контроль над собой. Не знаю, что на меня нашло. Когда ты в армии, тебя учат, тебя тренируют, в тебя вдалбливают раз за разом никогда не терять контроль над собой. Не поддаваться панике. Всегда сохранять голову холодной — что бы ни происходило вокруг. И это важно, ведь армия не шутка, тем более тогда шла самая настоящая война. Но едва я увидел эту женщину… я ведь сразу понял, что ей приходится терпеть, и не только в этот, последний раз, прямо перед тем, как мы к ним заявились, а всю ее жизнь! Когда я понял, что ей приходится годами терпеть от этой твари, я не выдержал. Словно лопнула струна, и на миг я утратил способность отвечать за свои поступки.

Хозяин сжал губы, помолчал, а затем продолжил:

— До войны я служил два года полицейским в Балтиморе. Тогда еще не придумали этого слова, «семейное насилие», но от этого было не легче. Ужасные, ужасные творились вещи. На работе я всякого повидал из этой категории, и ничто у меня не вызывало большего омерзения, большей ярости. Я сразу понял, что тут происходит, в этой семье, в этом доме, а он еще и воровал у нас… Да, но судили подонка по вашим законам, — добавил он таким тоном, словно хотел выбросить воспоминание прочь из головы. — Насколько я помню, ничего особенного он не получил. И конечно, отсидев свое, вернулся домой и всего несколько месяцев спустя снова принялся избивать несчастную женщину.

— Если я правильно вас понял, речь идет об особо тяжком случае семейного насилия, — сказал Эрленд.

— Да-да, хуже не бывает. У меня сердце чуть не разорвалось, едва я увидел эту женщину, — подтвердил Хантер. — Сил моих не было на нее спокойно смотреть, как я вам и сказал. Я сразу понял, что тут к чему. Попробовал поговорить с ней, но она ни слова не знала по-английски. Я доложил о ее положении исландской полиции, но там мне ответили, что ничего не могут сделать. Впрочем, насколько я знаю, в этом плане мало что изменилось.

— А вы не помните, случайно, имен этих исландцев? — спросила Элинборг. — Ведь вы вели дневник…

— Нет, но они должны быть в ваших архивах, по делу о хищении на складе. Да он сам и работал у нас, на складе и в столовой, и где-то должны храниться списки иностранных, то есть, я хотел сказать, исландских рабочих, нанятых гарнизоном. Впрочем, может быть, вышел срок давности и списки уничтожены.

— А что стало с военными? — спросил Эрленд. — Я имею в виду, с теми, кого судили ваши?

— Ну, они получили какие-то тюремные сроки. Вы понимаете, воровство на складах было обычным делом, но тут масштаб вышел за всякие разумные рамки. А как они отсидели, их отправили на передовую. Своего рода смертный приговор.

— И вы поймали всех, кто был замешан?

— Этого я не могу сказать. Воровство прекратилось, склад снова заработал без недостач. Так что дело закрыли.

— То есть вы полагаете, из ваших никто не может оказаться хозяином скелета?

— Не могу ничего сказать.

— А вы не помните, были случаи, когда пропадали ваши или британские солдаты?

— Вы о дезертирах?

— Нет, случаи, когда человек пропал без вести. Исчез, и все тут. Мы пытаемся понять, не зарыт ли на Пригорке пропавший без вести британский или американский солдат.

— Вы знаете, представления не имею.

Они еще долго говорили с Хантером. Казалось, он рад возможности беседовать с ними. Полковник, как выяснилось, был большой любитель обсуждать былое — с таким-то рогом изобилия, как его дневник! — и разговор вскоре пошел о войне вообще, о том, как появление иностранных армий повлияло на историю Исландии и так далее. В итоге Эрленду пришлось собрать волю в кулак и поблагодарить полковника за приятно проведенное время. Но им надо работать.

Вежливо раскланявшись, Эрленд и Элинборг отправились к дверям, за ними шел хозяин. Выйдя на порог, Эрленд спросил:

— А кстати, все-таки кто вас просветил-то?

— Просветил? В каком смысле? — переспросил Эдвард Хантер.

— Я хочу сказать, кто-то же, наверное, вас надоумил осуществить на складе проверку или в этом роде?

— А-а, теперь понимаю. Была наводка, звонок. Кто-то позвонил в штаб-квартиру военной полиции и сообщил, что на складе на Пригорке орудует банда расхитителей.

— И кто же это позвонил?

— Вынужден признаться, мы так этого и не узнали. Так и не выяснилось, кто был этот человек.

Симон стоял подле мамы и, замерев от неожиданности, смотрел, как на лице военного сменяются одна за другой маски удивления, ужаса, омерзения и яростного гнева. Последняя не сменилась ничем, и следующее, что помнил Симон, это как Грим рухнул на пол — военный, не сказав ни слова, в два шага подошел к Гриму и со всей силы ударил его по лицу.