— Откуда вы родом? — спросил герцог, когда впереди показались белые стены Собры. Говорил он негромко, глядя прямо перед собой. Так часто делали наставники, заставляя учеников школы мэтра Тейна постоянно быть настороже и ловить каждое слово.

— Не знаю точно, герцог. Откуда-то из Эллоны. Я подкидыш.

— Ба, мой юный друг… да мы с вами земляки, — поднял брови герцог, повернув голову. — Это судьба. Будь Саннио не так взволнован и взбудоражен грядущими переменами, он еще в покоях мэтра догадался бы, кому теперь служит. Фамильные цвета Старших Родов Собраны он знал наизусть. Он и догадался, увидев пуговицу с пауком, просто мысли были заняты другим. К тому же еще оставалась надежда, что он попал в руки к кому-то из вассалов. Руи Гоэллон, королевский предсказатель и советник, и, как говорят — отравитель. Саннио редко прислушивался к сплетням — только если этого требовали наставники, — но все, что он знал о своем нанимателе, заставило его впасть в тихую панику. Слухов о Гоэллоне ходила прорва, но приятных среди них почти не было. Герцога Руи прозвали Пауком вовсе не за то, что на гербе Гоэллонов красовался серебряный паук; покойного герцога, отца Руи называли Роланом Победоносным, и никакой паук не вспоминался. Но герцог Ролан давно умер; Саннио должен был служить герцогу Руи. Пара всадников въехала в столицу, когда небесный свет уже начал меркнуть. В школе мэтра Тейна в это время полагалось ужинать, молиться и расходиться по дортуарам. Сейчас же Саннио ехал в первых сумерках по людным улицам Собры, вдыхая сотню запахов сразу. Надо признаться, часть из них была омерзительна, — но все равно это были неповторимые запахи столичной, бурной и интересной жизни. Пара девиц улыбнулась ему, а одна даже помахала рукой с балкончика. За это Саннио был благодарен герцогу, но все остальное заставляло бояться и думать о худшем. У трехэтажного дома с черной остроконечной крышей, украшенной серебристым флюгером, герцог остановился и развернул коня на месте. У Саннио этот маневр не получился бы, но кобыла была хорошо выезжена и покорно повторила движения жеребца. Через площадь катил открытый экипаж, в нем сидела пара благородных девиц в сопровождении старой карги в траурном синем платье; прогуливались ватаги школяров, торговка с корзиной продавала цветы.

— Мой дальний предок построил себе дом в тихом предместье — и вот что получил в наследство я, — герцог поднял руку в темно-серой перчатке, обводя площадь. — Но вам-то нравится вся эта суматоха, верно, Саннио? Юноша молча кивнул, надеясь, что вопрос задан не потому, что он, как деревенский дурачок, глазел по сторонам и выглядел полным неучем.

— Очень вам сочувствую, — улыбнулся Гоэллон, и Саннио внутренне передернулся. Улыбаться герцог то ли не умел, то ли нарочно пугал секретаря, но, в любом случае, вышло жутковато — словно череп оскалился в саркастической ухмылке. — Завтра мы отправляемся в далекое и долгое путешествие. На север.

Первый министр Собраны был мрачен, а потому разговаривал с домашними и прислугой с подчеркнутой вежливостью. Даже дура Анна, единственная и любимая, покуда молчала, дочь не смогла вывести его из равновесия. К несчастью, в государственных делах в общем и целом царил порядок, налоги исправно поступали в казну, неурожаев, засух и потопов не предвиделось, на границах было спокойно, и, как доносили разведчики, тамерские голодранцы пока не собрались в очередной раз потоптать земли Скорингов. Тем печальнее представлялось положение на севере. Услышав королевский указ, который уже был подписан, — и поздно было мчаться во дворец, чтобы на коленях умолять Его Величество не принимать столь крутых мер, — Флектор Агайрон сначала схватился за сердце, потом за тяжелую золотую цепь на груди. Цепь он сорвал с шеи; слишком резко — застежка лопнула, и прижал к столу, прекрасно понимая, что немедленно позовет ювелира, сам, чтобы слуги не увидели и не донесли, как первый министр обращается со знаком своей власти, принятым из рук короля. На миг показалось: золотые звенья слились в змеиное тело, которое обвивает горло… С того проклятого утра прошло уже три десятка дней. Паук, вечный соперник у королевского кресла, куда-то подевался, как всегда неожиданно, и министру бы радоваться — но радости никакой не было. В том, что Гоэллон, не выезжая из столицы, не показывался во дворце, было нечто мрачное, предвещавшее беду. Гонцы, которых каждый день присылал во дворец виконт Меррес, племянник маршала, как один говорили, что на севере все хорошо. Изменники казнены, сопротивлявшиеся замки захвачены, мирное население приветствует армию, искореняющую остатки мятежа. Донесениям дурака Мерреса Агайрон не доверял и на ломаный серн. Нет, он не считал, что виконт врет. Для этого Рикард Меррес был слишком глуп и труслив. Скорее всего, он искренне верил каждому слову, каждой букве своих посланий. В том, что племянник Алессандра, как и дядюшка, способен заметить бунт, только когда к нему в спальню ворвутся вооруженные мятежники, первый министр не сомневался. Его собственные прознатчики доносили совсем иное. Саур и Лита разорены на корню, люди бегут с насиженных мест. Солдаты Мерреса ведут себя так, словно вторглись на чужие земли. В Къеле, где командует один из вассалов Мерресов, положение получше: там, по крайней мере, жгут только то, что стоит жечь, а вешают тех, кто действительно этого заслужил. Чего не скажешь ни о Сауре, ни о Лите. Любое сопротивление Меррес топит в крови, действует силой там, где стоило бы подойти с задушевной беседой. Если так продолжится и дальше, скоро весь север будет потерян. Новая граница Собраны пройдет по южному берегу Эллау. Своими руками, своим указом король сделал ровно то, чего так опасался: лишил Собрану всех северных земель. Пока еще можно ликовать и говорить о разгроме мятежников, которые, на самом-то деле, и мятежниками не были… Агайрон не представлял, откуда протекла ядовитая водичка, и это беспокоило его сильнее всего. Алессандр Меррес был слишком глуп, чтобы убедить короля даже в том, что у его величества две руки и две ноги. Паук Гоэллон, напротив, слишком умен и предусмотрителен, чтобы подталкивать короля к подобному решению. Скоринг, казначей? Тоже не слишком правдоподобно: старика никогда не интересовало ничего, кроме состояния казны, а война на собственных землях могла принести лишь убытки.

Прошло два десятка дней, а Агайрон так и не выяснил, какой ветер нашептал королю о заговоре и измене. Пока что Меррес-младший держался, но и времени прошло — всего ничего. Не позднее весны восстания не миновать. Урожай отчасти убран, но виконт уж постарается, чтобы к холодам закрома и амбары опустели, скот был отнят на прокорм армии, а голодные крестьяне получили в уплату одни пинки. Да и приди в голову Рикарда мысль платить — что толку зимой от монет? Из них не сваришь ни каши, ни похлебки, не бросишь в печку. Тем, кто доживет до весны, будет уже все равно. Голод делает с людьми страшные вещи… Не в первый раз Агайрон с тоской подумал о том, что Ивеллион II унаследовал от отца, прозванного Мышиным Королем, слишком много недостатков. Лаэрт I Сеорн, которого первый министр не застал, был истинным властителем Собраны — мудрым, щедрым, удачливым. Он был скор на гнев, но легок на прощение. Королева Алиана родила ему двух сыновей-близнецов, и старший оказался Мышиным Королем, а младший — Роланом Победоносным. Жаль, что герцог не перенес трагедии в своей семье, и на смену ему явился Паук. От третьего сына ничего особенного не ждали, а мальчик оказался не промах. Настолько не промах, что Агайрон каждый день мечтал его отравить, да только опасался сам быть отравленным. Однако прошлые дела — они и есть прошлые, а нужно было возвращаться к нынешним и будущим. Беды на севере не миновать, и нужно что-то делать, чтобы предотвратить самые ужасные последствия королевского решения. Досада лишь в том, что Ивеллион — не Эниал: чем сильнее он напуган, тем более жесткие и непредсказуемые решения принимает. Министр даже не исключал, что северную кампанию король измыслил самостоятельно. Вот только какая змея насвистела ему о несуществующем заговоре?!.. Мерреса-младшего король с севера не уберет до тех пор, пока не убедится в том, что племянник маршала — беда пострашнее черного поветрия, а когда он в этом убедится, будет уже поздно. Какую из сторон поддержит тогда Паук? С северянами его связывают давние узы родства, хотя его мать — из Алларэ. А этот франт, Реми Алларэ, двоюродный брат и лучший друг Паука, — от него чего ждать? Если оба примкнут к северянам, то Сеория, с одной стороны граничащая с церковными землями, а с другой — с графством Мера, не устоит. Если Скоринги или Брулены поддержат восстание, то Меру вместе с фанфароном Алессандром Мерресом сотрут в порошок, а дальше только Кертора, не способная выставить достойную армию, и… Агайрэ.

Волна покатится с севера на юг, как зимние холода, и в лучшем случае на троне окажется Паук, а в худшем — Собрана превратится в лоскуты, раздираемые внутренними войнами. И все это было сделано одним росчерком пера на указе! Все, что предки нынешнего короля собирали столетиями, грозило разлезться под пальцами, как ветошь.

Агайрон сплюнул на ковер перед камином и выплеснул остатки вина в огонь. Угли откликнулись обиженным шипением. Что толку пугать себя страшными, хоть и вполне правдоподобными картинами? Нужно бороться, пока беда еще не наступила, но как, как?

Может быть, предоставить событиям течь своим чередом? Пусть Ивеллион пожинает плоды своей победоносной кампании, пусть все восстают, а Паук, двоюродный брат короля, садится на трон… С ним, видят Сотворившие, проще найти общий язык, чем с королем. Он, по крайней мере, не походит на безумца, упивающегося известиями о казнях и бойнях, учиненных Мерресом. Непонятно, куда герцог запропастился сейчас, когда именно он мог бы спасти положение. Король верит своему предсказателю больше, чем прочим членам совета, вместе взятым. «Брат наш Руи — мой лучший советчик», — вспомнил Агайрон любимое присловье короля. Ну и где он, этот лучший советчик, именно в тот момент, когда он действительно нужен? Решил затаиться, пересидеть смутное и опасное время в стороне от событий? Не слишком-то похоже на него, но кто знает — Паук непредсказуем, от него можно ждать чего угодно.

За окном висела противная кисельная хмарь. Третий день никак не мог пролиться дождь, а восточный ветер все гнал и гнал с моря серые, набухшие влагой тучи. Туман над рекой стоял такой, что со второго этажа, из окна кабинета, Агайрон видел только блекло-серый кисель, из которого торчали флюгера и шпили. Вместе с хмарью в город пришло противное, тревожное ощущение ожидания. Собра не затихала.

Столица никогда не переставала бурлить — здесь по-прежнему торговали и воровали, наряжались и хоронили, рожали и выдавали замуж, — но теперь во всем этом чувствовался легкий привкус уныния и безнадежности. Первый министр отошел от окна, покосился на потухший камин и вновь уселся в кресло. Перед ним лежала гора личных писем, но все это ждало до вечера, а секретарей он отпустил, опасаясь, что сорвется на ком-нибудь из них, — особенно, на новеньком. Парень был умницей и искренне старался, но еще не обвыкся и не уловил распорядок дня и привычки Агайрона во всех подробностях. Темно-синяя обивка стен вдруг показалась слишком мрачной. Граф Агайрон никогда не позволил бы себе сменить родовые цвета на более яркие, но сейчас и цвет, и тяжелая темная мебель, на которую он натыкался столько лет, сколько владел этим кабинетом, где обстановка осталась от отца, раздражали, как раздражало все — от тумана за окном до тихих шагов нового секретаря. Министр ненавидел эту манеру ходить крадучись и неожиданно возникать за спиной с вопросом! Так ходил Паук, и граф клялся себе, что когда-нибудь прирежет неслышно подкравшегося Гоэллона, а потом скажет, что принял его за наемного убийцу. Видит Омн, это удовольствие стоило и казни… В кабинет вошла Анна. Агайрон уныло посмотрел на порождение своих чресл. Спору нет, порождение, унаследовавшее от отца черные волосы и тонкие резкие черты, а от матери — голубые глаза, было не таким уж и страшным. Конечно, с красоткой Алларэ ее было не сравнить, да и керторские девицы, смуглые и полногрудые, были куда привлекательнее, но и при виде Анны благородные господа не отворачивались. Жаль только, что дочка уродилась пресной, как сухарь, и такой же тупой. Обаяния в ней не было и на серн.

— Сколько раз я просил стучать?! — с трудом сдерживая желание закричать, спросил Флектор.

— Простите, батюшка, — дура немедленно присела в реверансе.

— Ладно, раз уж вы здесь, Анна, то садитесь, поговорим. Дочь уселась на краешек кресла, почтительно сложив руки на коленях. Граф поморщился. Мио Алларэ устроилась бы в том же кресле совершенно иначе — разложив юбку и облокотившись на поручень. Анна же сидела так, словно была монашкой. При всей набожности граф полагал, что каждому — свое. Монахини пусть молятся, а девица из благородной семьи должна не только умело вести хозяйство и быть опорой мужу, но и уметь подать себя так, чтобы этот самый муж мог гордиться ее красотой и обаянием. Синяя лоба с туго зашнурованными от локтя рукавами и серо-серебристый циклас Анне были не к лицу. Так одевалась ее мать, так одевались все благородные девицы в Агайрэ — скромно и благопристойно, — но графу вдруг захотелось увидеть дочь совсем другой. Она же не наследник, чтобы носить только родовые цвета. Так почему не добавить в наряд хотя бы белого, а лучше — белого и золотого? Король оценил бы эту любезность со стороны девицы Агайрон. Анне уже года три полагалось быть замужем, но выдавать ее за керторского наследника, которого не интересовало ничего, кроме вина и лошадей, не хотелось. С дражайших соседей сталось бы, не роди Анна двух сыновей, наложить лапу и на Агайрэ. Граф помнил, что он смертен, помнил и о том, что люди иногда умирают гораздо раньше, чем ожидают. Ему шел сорок шестой год, и он хотел уйти, зная, что, по крайней мере, дочь пристроена, а графство в надежных руках. Раньше он радовался, что младший брат умер, и теперь никто не всадит ему нож в спину, а теперь жалел. Брат унаследовал бы земли и титул, и тогда все не упиралось бы в то, сколько сыновей родит Анна, и сколько из них доживет до совершеннолетия. В свое время Агайрон взял в жены дочь своего вассала из семьи, все женщины которой славились своей плодовитостью, но супруга едва не умерла родами и больше уже рожать не могла.