Шрифт:
Гиммлер заметил, что Терезиенштадт не был лагерем в собственном смысле слова, это был город, где жили одни евреи, где у них было самоуправление, и они сами организовывали все работы. „Эта организация была создана мною и моим другом Гейдрихом, и мы хотели, чтобы все лагеря выглядели так“, — лицемерно заявил он. Последовала долгая дискуссия. Я подчеркнул необходимость предложенных мер по спасению, причем Керстен меня поддержал. Особый упор мы делали на том, чтобы была разрешена эвакуация заключенных из Равенсбрюка в Швецию.
Общим обещаниям Гиммлера я не верил. Зато некоторые точно сформулированные обещания могли быть соблюдены хотя бы по той причине, что сотрудники Гиммлера были заинтересованы в том, чтобы отметить свое участие в этом. Кроме того, следовало опасаться, что последние недели войны станут особенно критическими для заключенных. Публикации о Бухенвальде могли побудить нацистских вождей, либо самого Гиммлера, либо группу Гитлера-Кальтенбруннера к тому, чтобы сравнять с землей все еще оставшиеся концлагеря, чтобы уничтожить все следы и всех живых свидетелей своих преступлений. Последние дни смертельной борьбы Третьего рейха были опасными для жизни тех немногих, кому удалось пережить долгие годы страданий и мучений в лагерях.
Гиммлер захотел посоветоваться со своим адъютантом д-ром Брандтом. Мы с Шелленбергом вышли в соседнюю комнату. Во время нашего отсутствия Гиммлер продиктовал два письма, адресованных Керстену.
Когда я примерно через 20 минут вернулся в салон, Гиммлер заявил: „Я готов освободить тысячу евреек из концлагеря Равенсбрюк, и вы можете их забрать через Красный Крест. Дано согласие на освобождение из Равенсбрюка француженок согласно списку шведского Министерства иностранных дел. Примерно 50 интернированных в норвежских лагерях евреев будут освобождены и доставлены на шведскую границу. Что же касается дел 20 шведов, осужденных германским судом и находящихся в тюрьме Грини, то их дела будут благожелательно изучены, и, если это возможно, их освободят. Вопрос об освобождении ряда названных заложниками норвежцев будет благожелательно изучен. Названные поименно большей частью голландские евреи будут освобождены из Терезиенштадта, если Красный Крест сможет их забрать. Но евреек из Равенсбрюка не следует называть еврейками, их можно назвать, например, польками. Разумеется, не только ваш визит должен остаться абсолютной тайной, но и прибытие евреев в Швецию следует держать в секрете. Что же касается прекращения принудительной эвакуации и передачи лагерей союзникам, то я сделаю все, что смогу, чтобы выполнить эти пожелания“.
Характерным был страх Гиммлера перед тем, что освобожденных евреек будут называть еврейками. В этом отразились те разногласия между Гиммлером и Гитлером, на которые мне накануне указал Шелленберг. Пусть Гиммлер в тот момент обладал властью, он все равно не хотел иметь никаких личных хлопот из-за евреев. Шелленберг, правда, уже давал понять, что позиция Гитлера — вопрос второстепенный. Во время беседы обсуждались и общеполитические вопросы. Гиммлер дал волю своей ненависти к большевизму в известном нацистском стиле. Процитирую некоторые его высказывания:
„Американцы еще поймут, что мы служили оборонительным валом против большевизма“.
„Гитлер войдет в историю как великий человек, потому что он даровал миру национал-социалистическое решение, единственную общественно-политическую форму, которая могла бы противостоять большевизму“.
Один-единственный раз за все время он упомянул имя Гитлера.
„Американские и английские солдаты заразятся большевистским духом и вызовут социальные беспорядки в своих странах“.
„Немецкие массы настолько радикализированы, что, когда национал-социализм падет, они будут брататься с русскими, власть которых в результате еще больше увеличится“.
„В Германии осенью и зимой будет голод“.
После минуты молчания он добавил, словно для самого себя:
„Будут неимоверные трудности; для восстановления мира понадобится много мудрости“.
„Американцы выиграли свою войну; немецкая промышленная конкуренция сломлена на десятилетия“.
„От нас требуют безоговорочной капитуляции. Об этом не может быть и речи. Я не боюсь умереть“.
„Во Франции при нашей оккупации был порядок, хотя мы имели там всего 2000 немецких полицейских. У всех была работа, всем хватало еды. Нам удалось навести порядок и создать здоровые условия в портовом квартале Марселя, чего не смогло сделать ни одно французское правительство“.
„Я понимаю население, которое сражается за свободу своей страны. Мы никогда не опускались до таких методов, как англичане, которые, помогая французским маки, сбрасывали парашютистов в чужой униформе или в гражданской одежде“.
Понимание партизанской борьбы пришло к Гиммлеру слишком поздно. Слушая его презрительные слова о парашютистах, я вспомнил Голландию, особенно Роттердам. Лживость его аргументов была типична для всей беседы. Встреча длилась ровно два с половиной часа. В пять часов утра Гиммлер уехал из поместья на автомобиле. Все это время — за исключением 20 минут, когда я находился в другой комнате, — мы разговаривали.
Полчаса я находился с ним наедине, свободный еврей лицом к лицу со страшным и безжалостным шефом Гестапо, на совести которого пять миллионов еврейских жизней.
Гиммлер говорил большей частью спокойно и не взрывался даже при резких возражениях с моей стороны. Хотя внешне он сохранял спокойствие, его нервозность становилась все заметней. Он много говорил. Я воспроизвожу здесь лишь наиболее важные части беседы; свои собственные слова я привожу лишь в тех случаях, когда без этого будет непонятен процесс переговоров. Но мое описание буквально или по смыслу в точности соответствует тому, что было сказано, хотя я не всегда соблюдал хронологическую последовательность.