Все идет кругом, глаза и нос слезятся. Старый индеец снова и как-то вдруг очутился на своем чурбачке. Он сидит и время от времени глубоко зевает, звучно выдыхая воздух. Я вижу его силуэт. Но его ли? Или же птицы?

Над головой шум крыльев. Открываю глаза, оглядываюсь, но никого не вижу, хотя звуки громкие и отчетливые. Наверное, летучие мыши. Или — нет? Может, это духи? Да не все ли равно. Красная пума неслышно, крадучись взбирается по длинной приставной колоде с вырубленными в ней ступеньками во вторую свайную хижину, стоящую рядом. Характерный гибкий силуэт хищника, длинный хвост и неслышная поступь.

Слышу, как старик начинает сначала негромко, а потом все отчетливее и яснее насвистывать мотив. Он кажется мне до боли знакомым, но откуда он известен — загадка. Вслушиваюсь в повторяющуюся беспрестанно мелодию. Вот оно! Вот! Так разговаривает совка-бульюкуку, чей голос доносится сейчас из джунглей. Старый индеец говорит с птицей-человеком. Голоса обоих завораживают и околдовывают. Это их песня. Старик говорит с джунглями на языке джунглей.

У меня своя песня, свои слова, которым меня научили на берегах далекой реки на севере. Песня, сначала тихо и монотонно, потом все громче сама собой, словно вода, льется изо рта.

Опьянение медленно отпускает. Похоже, я уже могу подняться и сажусь. Каждый из нас поет свою песню, песню для себя самого.

Мир все еще не обрел привычного образа. Холодно, как же холодно! Знобит. Опять появляется старушка и дает что-то старику. Он накидывает на себя какую-то тряпку и приближается ко мне. В руках его ткань, и он помогает мне закутаться в нее. Молча сидим, и каждый думает о своем. О том, что было пережито, и дыхание чего, ощущения чего еще свежи в памяти. Проходит минут пятнадцать, и озноб сменяется жаром. Скидываю с себя тряпку. Старик интерпретирует сей жест однозначно: мне нужно справить «большую нужду». Впрочем, о том, что я хочу справить ее сам, я до поры до времени не догадываюсь. Индеец же поднимается и говорит мне, чтобы я шел в глубь джунглей, «воо-о-он туда». Иду и понимаю, что еще чуть-чуть — и быть мне выпачканным собственным же дерьмом. Едва добегаю до места, указанного стариком. Какое облегчение.

На следующее утро между моим другом и мной состоялся странный разговор.

— Уауки, брат, отец просил у тебя вчера табак? Ты помнишь?

Мой приятель, сидя в гамаке, как раз доплетал челноком накидную сеть для ловли панцирных сомов на речном мелководье.

Табак? Я честно пытаюсь припомнить, когда старик мог просить табак. Не выходит.

— Не-ет, — ничего другого я не могу сказать. — А когда это было? Он просил?

— Да, говорит, просил, но ты ничего не ответил.

— Я не помню этого. А зачем ему понадобился табак?

— Иногда табак разводят в воде, и настой пьют через нос. Мы зовем его «руна тауаку». Когда хотят поскорее избавиться от ай-ягуаски, то пьют табак. Табак всегда нужен. На всякий случай. Ты вчера чуть не умер. И отец сказал, что ты был медведем. Он видел тебя как большого черного медведя, который ищет, кого бы сожрать.

Есть такие цветы, есть. Хорошо это или плохо — я не знаю. Да и бессмысленно задаваться подобным вопросом. Просто так есть. Ослепительно-белые или нежно-розовые, своим тонким ароматом они подменяют душу и отравляют мозг, заставляют смотреть на мир, прислушиваясь к голосу сердца, а не к рассудку. Я много слышал про них от индейцев.

Началась эта история лет десять назад во время моей самой первой экспедиции в Южную Америку, в амазонские джунгли на востоке Эквадора. О волшебных цветах бытует множество небылиц и легенд среди тех, кто сам лично никогда не был «знаком» с ними. И не только среди метисов, но даже среди тех же индейцев. Поэтому мне трудно было составить для себя сколько-нибудь правильное представление о сущности этих загадочных цветов, точнее, растения, которое считается самым сильным и опасным из всех — как их называют белые — галлюциногенов. А неизвестное, как и запретное, ясное дело, порождает любопытство, смешанное со страхом. После продолжительных раздумий и колебаний я все же отважился испытать на себе действие загадочных цветов.

Нельзя сказать, чтобы мне было трудно выяснить название кустарника и то, какие его части используются для приготовления снадобья. Более того, растение, о котором я веду речь, совсем даже не редкое. Его можно видеть и возле индейских домов глубоко в джунглях, и в поселках, и даже в городских парках перед президентскими дворцами. Везде, где климат достаточно жаркий и влажный, то есть на высотах до 2000 метров над уровнем моря. Большинство сажают его ради красоты, ибо растет оно быстро, а огромные, в виде белых или розовых колокольчиков, цветы густо обсыпают ветви. Имя растения — уанду. Так его зовут лесные индейцы кичуа в Эквадоре. Охотники за головами индейцы ачуар называют этот кустарник майкьюа. Ну а в перуанской сельве оно широко известно как тоэ.

Ботаники же именуют его бругмансией, присвоив нескольким видам этого кустарника латинские названия Brugmansia sanguinea, Brugmansia arborea, Brugmansia aurea, Brugmansia suaveolens и Brugmansia insignis. В народе бытуют имена «флори-пондио», «колокол» и «ангеловы трубы».

Так что же это такое, бругмансия? Надо сказать, что в растительном мире она не одинока и находится в прямом и наиближайшем родстве с обыкновенным дурманом, который широко распространен в жарком и умеренном поясах Старого Света. Последний, так же как и его южноамериканская родственница, ядовит и когда-то считался, а кое-где и сегодня почитается как священное растение Бога или дьявола. Правда, в отличие от дурмана, бругмансия — это кустарник с одеревеневшим стеблем, тогда как дурман больше похож на траву. И вот что любопытно: бругмансию не отыскать в джунглях. Насколько известно, она не встречается в диком виде, и, по мнению ботаников, существуют только ее культурные формы! То есть, как и многие другие растения, тысячелетиями выращиваемые индейцами, тоэ или уан-ду — это исключительно «домашнее» растение, все виды которого используются как «растение силы».