Потом донесся приглушенный глубью, прерывающийся от волнения голос Бабенко:

— Порядок!

— Давай!

— Тащите!

Какая-то громоздкая штука вынырнула на снег тупым, окованным, словно угол гроба, углом, наконец появилась целиком. Потом стало ясно, что это сундук, стянутый медными обручами, к нему наспех солдатским ремнем был приторочен брезентовый куль, от рывка он развернулся, и на снег высыпалась кипа бумаг, клочки каких-то отпечатанных инструкций с иностранными грифами, искореженная пишущая машинка, куча порванных тридцаток, искромсанные сапоги и куски ремней — видно, бандиты в слепой ярости уничтожали все подряд — только бы не осталось людям. Сахно приказал всем залечь в укрытия, сам, присев над огромным, как бочка, сундуком, внимательно, не касаясь руками, оглядел его, потом приказал кому-то из солдат:

— Лом и кусачки!

Снова оставшись один, почти незаметно сдвинул в сторону уголок над замочной скважиной, что-то пощупал мизинцем, потянул. Легко щелкнули кусачки. Только после этого подсунул под крышку лом.

И все увидели в его руках отливающий чернью цилиндр с рогулькой… Мина?! Он осторожно отнес ее подальше, в сугроб, вернулся и, переведя дыхание, снял с поверхности сундука войлочную прокладку — сухое лицо его вытянулось…

— Вот она, казна бандитская, братцы, — произнес он.

— За кордон готовились, не иначе, — сказал Довбня. — Видно, поистратились там господа гитлерчуки… А прятали надежно…

Солдаты сгрудились у тесно сложенных в отсеках вещмешков. Сахно развязал один, другой… В сером рассветном сумраке тускло отливало желтизной монетное золото, игольчато сияло разноцветье камней — грудой, в ожерельях, вперемежку с какими-то развороченными, тускло блестевшими штуками. Сахно поддел палочкой одну из них, и Андрея слегка замутило — это была золотая челюсть.

— Цена человеческих жизней… — Сахно прикрыл сундук. Отвязав бечеву, швырнул конец в яму.

— Выволакивай их, Бабенко!

Трое лежали под брезентом, раскинув босые ноги. Андрей старался не смотреть в их сторону. От усталости и нервного напряжения, пережитого за ночь, в глазах стоял туман, и ближний лес, тронутый дымкой рассвета, казалось, плыл под низким взволнованным небом.

— Мину в овраг, взорвать. И домой, — послышался за спиной голос Сахно. — Тебе, Данилыч, пришлю свежий наряд, надо прочесать лес и хутора, где-то их дожидался транспорт. Наверняка… А сейчас надо опять сани доставать…

Андрей обернулся. Сахно протянул ему свою руку, сказал, вздохнув почему-то:

— О ваших действиях немедленно доложу по инстанции. Спасибо за помощь, — и подмигнул Бабенко, — будь здоров, горобец…

— Не забудь, лейтенант, в семь на выборы, — обронил Довбня. — Отложили на час.

Кто-то тронул Андрея за рукав, он все так же отрешенно взглянул через плечо.

— Помкомвзвода наш плох, — доложил Политкин.

Юра сидел за хатой, прислонясь к стене и закрыв глаза.

— Честно — ты был в больнице? — спросил, подойдя, Андрей.

Сержант разлепил синие губы.

— Ну… немного побыл.

— И удрал? Ясно.

Он попросил Довбню взять с собой помкомвзвода, как только подадут сани, и, кивнув своим, тронулся по тропке к поселку. Шел не спеша, ощущая в ногах странную тяжесть, и, как всегда, когда просыпалась старая контузия, позванивало в ушах…

Солдаты отправились к клубу, а он заглянул в белеющее на отшибе здание больнички. Дежурный врач был где-то в палатах: в дверях выросла толстая нянька, наотрез отказавшись впускать в такую рань.

— Да к кому вам? — допытывалась она, с некоторой подозрительностью вглядываясь в него, и Андрей подумал, что выглядит, наверное, не лучшим образом и надо бы зайти домой, умыться и хотя бы сменить примерзшие к ногам портянки.

Он не ответил няньке, лишь попросил:

— Ночью у вас никто… ничего не случилось?

— Идить, — отшатнулась нянька, — идить отсюдова!

Дома в исхолодавшей за ночь комнате он стал переобуваться, стянул сапог и, откинувшись навзничь, точно провалился в яму.

Очнулся он, кажется, тотчас от грохнувшего невдалеке взрыва и долго ничего не мог понять… Откуда-то с улицы доносились людской гомон, бабьи вскрики. Он подскочил к заледеневшему с краев, в мятущихся желтых бликах окну. И замер. Наискось, из осевших развалин клуба рвались языки пламени, черные рукава дыма сносило к полям. Изредка из огненного чадища, рассыпая искры, беззвучно выстреливали головешки. Толпа людей скучилась в стороне.

Когда он подбежал к пожарищу, то увидел своих солдат, Довбню и предзавкома, о чем-то сердито споривших.