— А давай-ка сначала во-он туда заглянем? — скромно предложила она, давая понять, что кафе от них не уйдёт, показав при этом на фирменный обувной магазинчик, который располагался в следующем доме. Этот проклятый магазинчик вечно стоял у неё на пути к трамваю, на котором она ездила домой, и она вечно не в состоянии была преодолеть соблазна зайти туда и хотя бы поглазеть на приличную обувь, а иногда даже нагло взять с полки, натянуть на ноги что-нибудь сногсшибательное и крутануться перед зеркалом… Смазливый юный парнишка, продавец женского отдела, уже знал её, дружески кивал ей и улыбался, и позволял напяливать на себя туфли и сапоги, прекрасно зная, что та лишь покрасуется и ничего не купит.

Попутчик её слегка скривился, но покорно за ней пошёл.

В отделе женской обуви на полке для обуви её размера она чуть ли не с порога увидела те самые сапоги, о каких мечтала, какие только ей снились — узкие, высокие, с тончайшими, под золото, солнечно сияющими металлическими каблуками, с золочёными же пряжками, с цепочками, охватывающими голенища, и сразу их узнала: они! Сердце её дрогнуло в смятении; она, ничего уже не видя вокруг, прямиком прошла к ним, решительно взяла их, тут же, стоя, не садясь на скамеечку, нетерпеливо скинула свои растоптанные ненавистные туфли с толстыми каблуками, влезла в сапоги, вжикнула молниями, распрямилась, покачивающейся упругой походкой прошла несколько шагов к зеркалу, не отрывая от себя алчного взгляда, затем повернулась на сто восемьдесят, вернулась обратно и, даже не повернув к попутчику головы, продолжая смотреть на себя в зеркало, спросила небрежно:

— Ну, и как?

Тот, чуя подвох и смущённо улыбаясь, только и смог, что выдохнуть с восхищением:

— Отпа-ад!

Сапоги стоили больше четырёх стипендий.

— Подари? — бросила она ему насмешливо. Этим трюком она изводила самых назойливых: напялить на себя в магазине самую дорогую вещь, предложить ухажёру подарить её ей и смотреть при этом, как у того растёт в глазах отчаяние, лицо напрягается в поисках достойного ответа, и — как тот поскорее ищет повод от неё отделаться… Этот ничем не отличился от прочих: такое же отчаяние в глазах. А лукавый парнишка-продавец, поняв ситуацию, — будто плеснул бензинчику:

— Последние — быстро партию разобрали!

Она не очень-то ему поверила: все они так говорят, — и всё же, снимая сапоги с чувством безнадёжной потери приросшей к сердцу вещи и уже с презрением глянув на попутчика, робко взмолилась перед продавцом, просительно глядя ему в глаза:

— Можно, полежат до утра? Я их обязательно возьму!

— Для вас — конечно! — растянул рот в улыбке паренёк. — Но — только до утра! — он глянул на часы — шёл четвёртый час пополудни — затем вынес из-за полок белую длинную коробку, бережно сложил в неё сапоги, черкнул что-то на ней карандашом и унёс.

Ей почему-то верилось, что чудо свершится: завтра утром эти сапоги будут у неё! — хотя понятия не имела: как, каким образом?

Она ещё раз улыбнулась продавцу и пошла прочь из магазина с таким независимым видом, будто ей уже неинтересно: тащится сзади попутчик — или уже слинял?.. На улице он догнал её, невнятно бормоча:

— Ты извини, я совсем забыл: мне надо было на консультацию остаться! Правда-правда, я не вру!

— Вали, консультируйся, — бросила она ему не глядя — ей было совершенно неинтересно, куда он сейчас побежит: обратно ли в институт — или совсем в другую сторону?

Сойдя на трамвайной остановке в своём районе, она направилась наискосок через небольшую пешеходную площадь с сухим, вечно неработающим фонтаном посреди этой площади, куда прохожие бросали мусор: пустые бутылки, пакеты, обёртки от мороженого, огрызки яблок.

Место злачное — вечно здесь толпится народ: но обеим сторонам площади тянутся пивнушки, закусочные, киоски с мелким товаром, в том числе и с музыкальными кассетами — оттуда постоянно доносится рёв разухабистой музыки. Здесь же продаётся с лотков мороженое, пирожки, детские сладости; когда-то, когда ей было десять, двенадцать, пятнадцать, она сама любила толочься здесь, в этой толпе, встречаться с подружками и пацанами, грызть мороженое, покупать кассеты и глазеть на портреты поп-идолов в стеклянных витринах музыкальных киосков; тогда её тянуло сюда, как магнитом, — здесь было весело, и столько всего интересного! А теперь здесь толчётся новое поколение юнцов, и, проходя мимо, она, вспоминая ту себя, в то же время с презрением смотрела на новых юнцов, на жалкую простоту и убогость их удовольствий.

Когда она пересекала площадь, её обычно замечали, кричали вслед что-нибудь озорное, лестное или обидное, а ей — до лампочки: привыкла, — только выше поднимала голову и чётче — как на параде — перебирала ногами, нарочито отделяя себя от крикунов.

Всю дальнюю сторону площади занимал универмаг с рядом распахнутых стеклянных дверей; чтобы войти туда, надо подняться на три ступеньки. А чтобы срезать путь домой, ей приходилось подниматься на эти ступеньки и заворачивать за угол универмага. Каждый день, туда и обратно. Впрочем, что ей эти ступеньки? — она взлетала на них единым махом.

Рядом с крайней стеклянной дверью — там, где она проходила, — сидел обычно калека, серо-грязный, заросший волосьём горький пьюха с шапкой на грязном асфальте. Сидел каждый день, зимой и летом. Если только не валялся где-нибудь тут же, пьяный. Время от времени они сменялись. Она привыкла к ним с детства — ещё когда ходила здесь за руку с мамой; мама давала ей копеечку, и она со смешанным чувством страха и трепета, жалости и сострадания подходила, не дыша, к калеке, бросала копеечку в шапку и стремглав убегала обратно, к маме. Страх вызывал жуткий вид калеки; но трепетала она ещё и перед тайной чужого несчастья и страдания… И, привыкнув бросать, бросает до сих нор, уже машинально. Нет денег — так хоть самую малую мелочь, а есть — так и крупную монету.