Вот так.

В конце концов Ящур переполнил собой все чаши терпения, какие только имелись в наличии. Пришла суровая пора, и надо было сократить по одной штатной единице из каждой смены. Почему и зачем – сейчас не будем об этом. Надо было и все. Круг кандидатов на отчисление был известен, но все-таки какой-то выбор у руководства был. Непросто же вот так взять и уволить человека. Нужно же помаруковать этот вопрос.

Не помню кого выбросили с броненосца за борт рыбам на корм из первой смены, а у нас Ящура. Но он сам же, осёл и дал жирный повод. Прогулял день, а потом стал врать, мол, «животом маялся».

……………………………………………………………………

Одним из самых ярких представителей сказочного мира в «Куранте» был малыш Креков. Большего несовпадения внешнего облика человека с его внутренней сутью я не встречал никогда. Хотя в мировой литературе такие случаи и описывались. Например, Джером К. Джером дал прекрасное описание характера фокстерьера – самой склочной и сволочной собаки на свете (если не считать таксы, конечно). Я пока еще (?) не классик, но задача передо мной стоит схожая – вывести малыша Крекова на чистую воду.

Обстоятельства, при которых Креков появился в «Куранте» можно назвать трогательными. Сидим мы как-то в дежурке. Вдруг дверь открывается, заходит смутно знакомая девушка. Вроде откуда-то из Административного корпуса. Девушка, теребя в руках платочек, говорит, что пришла просить за своего младшего братика в смысле трудоустройства.

По-разному, конечно, люди в «Курант» внедрялись. Случались и сложные, вроде моего случаи, но чтобы вот так… Чтобы старшая сестра за ручку приводила сотрудника – не было такого! Е.Е., я полагаю, только из академического любопытства не отказался взглянуть на этого братика.

– Где же, – спрашивает, – ваш родственник?

– А вот он тут, на диванчике сидит, – отвечает девушка.

– На диванчике? Как мило… Ну, зовите же его скорее!

Появившийся вскоре чемоданчик полностью оправдал наши невольные ожидания. Маленького роста, щупленький, голос тихий, прическа и одежда аккуратные, речь лексически небогатая, но вежливая. Застенчивый троечник, неброский, тишайший парнишка. Я поневоле сразу проникся к нему неподотчетной разуму душевной теплотой. Так бывает, знаете ли. Смотришь на щеночка, и умиляешься сам не знаешь почему и отчего.

В ту же секунду, как он представился, как-то само собой родилось его первое (но не последнее) курантовское прозвище. Кроткий Креков.

В первые две недели лично я услышал от Крекова слов пятнадцать, не более. Он только стеснительно улыбался, а на все вопросы бормотал лишь «ничего», «нормалек», «все в порядочке». Словом, рассказчик был из него неважнецкий. Зато слушать Кроткий Креков умел замечательно. Он буквально пожирал тебя преданно сияющими, ангельскими глазами. Глядя в эти глаза, я даже врать ему не мог. Нет, врал, конечно, но как-то совсем без удовольствия.

Поделившись этой неприятностью с Кулагиным, я узнал, что он испытывает схожие чувства. Более склонный к проявлением сентиментальности старина, сознался мне даже, мол, он душой отдыхает подле этого светлого малыша. Я подтвердил, что действительно нечто подобное имеет место быть. Еще немного и мы признали бы в Крекове христианского святого, сошедшего к нам в «Курант» ради спасения наших заблудших душ. Это было прекрасно. Так возвышенно… Картина масляными красками «Крещение группы берберских разбойников преподобной Евдундоксией».

Креков, кстати, отвечал на кулагинскую доброту самурайской преданностью и обожанием. Он ходил за стариной как собачонка, и при разговоре робко похлопывал последнего по предплечью. С совершенно счастливой улыбкой на устах.

Потом, правда, стали всплывать кое-какие подробности крековской биографии. Оказалось, например, что кроме сестры за него просил еще милиционер Леха. Наш Креков приходился милиционеру армейским сослуживцем и даже фигурировал на его свадьбе дружкой-шафером в вышитом полотенце и картузе с хризантемой.

А Леха этот, между прочим, пользовался репутацией маленького, но дорогого золотника. Однажды Иван Иваныч вздумал над ним по-дружески (как он, Иван Иваныч это понимал) подшутить. Он украл у Лехи его милицейскую шапку и не нашел ничего лучшего, как положить в нее фальшивую резиновую какашку. Леха видел как Ваня скрылся за поворотом с его головным убором в руках, а спустя минуту вручил ему обратно шапку полную навоза. Смысл шутки был в том, будто это Иван Иваныч лично туда накакал. Инсценировка удалась на славу и успех имела оглушительный.