Уже знакомый Андрею Васька Грязный три раза писал царю, будто из Великой Порты сообщают в Бахчисарай, что Русь ослабла сильно из-за мора черного и неурожая, и велят тщательно к великому походу готовиться, для коего вроде как даже янычар и пушки прислать намерены. Зверев прочитал это вслух, глянул на князя Михайло.

— Если хотят с пушками идти, стало быть, намерены города брать, а не просто по деревням изгоном носиться, — согласно кивнул Воротынский. — А вот из Вены извет государю. Сказывают, Русь сильно ослабла и османы к большому походу на нее готовятся. И потому в Вене долгого перерыва в напоре османском ожидают. Ох, не перестарались ли мы с хитростью своей, Андрей Васильевич? Сдюжим ли?

— О том тебе государем вопрос задать велено, Михаил Иванович, — развел руками Зверев. — Силу крымскую воеводы, купцы, послы тамошние разных стран в пределах ста, ста двадцати тысяч исчисляют. Может статься, янычар еще тыщ двадцать дадут. Войска эти элитарные, янычар у султана у самого немного. Но вот при дворах польском, английском и французском сомневаются многие, твердо ли сидит новый султан Селим на троне? А коли неуверен, то и силу при себе иметь должен, далеко от себя отсылать побоится. Мало ли бунт случится, смута, союзники предадут? Тогда, считай, всего сто тысяч. Беречь империя войска станет.

— Русь шестьдесят тысяч и три года тому легко могла выставить, — вспомнил Воротынский. — Каждый наш витязь за двух крымчаков считается. Посему и сто двадцать татар сдюжим, лишь бы не разбежались. Ныне, мыслю, земство, коли поднатужится, одно столько наберет, да еще у государя опричных сотен до десяти тысяч детей боярских собрать можно. Да стрельцов тысяч двадцать, коли не более. Нет, Андрей Васильевич, кабы всей силой навалиться, то сдюжим и полтораста тысяч османов, пусть и с янычарами. Да вот токмо война эта чахлая в Ливонии людей больно много отнимает. Сидят по крепостям — и проку от них никакого, и увести никак. Земский собор воевать приговорил! Коли отнять и прочие гарнизоны, кои все отовсюду не увести, так в чисто поле разве шестьдесят тысяч поставить и получится… Тут уж токмо с Божией милостью, на него одна надежа будет.

— Без Ливонской войны наберем и семьдесят пять, а то и восемьдесят, — прикинул Зверев. — Нужно государя уламывать. Может, за два года изменить что-то и получится?

— И не думай даже, Андрей Васильевич! — засмеялся князь Воротынский. — Приехал в гости, так гостевать будешь! Раньше ледохода не отпущу!

С ледоходом хозяин, конечно, загнул — но в Москву князь Сакульский вернулся только к Рождеству. Три недели прождал возможности встретиться с царем, пока не был приглашен на пир, после которого Иоанн и поманил его с собой.

— В третий раз за Филиппом не поеду, уж не обессудь, — сразу замотал головой Зверев. — Сколько можно?! Это издевательство какое-то получится.

— Я тебя и не посылаю, — перекрестился царь. — Теперь уже, ясное дело, не вернется. Когда по суду, да писулькой жалкой от кафедры отстраняют — это одно. Тут моей воли хватит конфуз сей разрушить. Но коли публично, с глумлением огромным, да при всем честном народе. С зачтением обвинений суда церковного с именами иерархов многих… После такого позора честный человек уже не вернется. Как службу вести, как в глаза прихожанам смотреть, что все это видели, как исповедь принимать, как о благословении Господнем говорить? Нет, теперь уж он никак не вернется, и спросить-то стыдно. Грешен я, грешен. Не уберег человека святого, от дрязг боярских да церковных далекого. Дважды не уберег… — Он перекрестился.

— Добры люди хорошо постарались, чтобы обратного пути у него не было, — согласился Андрей.

— Федька сказывает, из любви ко мне он и сотоварищи учудили сие, — опять осенил себя Иоанн. — Дескать, не уважал меня святитель вовсе, хулил прилюдно, в причастии отказывал. Вот сгоряча и сорвались. Не ведаю я, что на такое и ответить. Излишнее усердие в них во всех гуляет. Карать али миловать за се, и не знаю… Думу думаю. Ты мне скажи лучше, как с князем Михайло побеседовал?

— Воевода мыслит, основной ратью у Серпухова переждать, одновременно Калугу закрывая, пропустить татар возле Коломны, а опосля от степи отрезать. Полками же стрельцов московских и опричными путь на Смоленск перекрыть. К Рязани и Мурому сами не пойдут. Леса там и засеки. Та же стена, токмо крепче. Вот только сил бы для той битвы добавить. Из Ливонии хоть что-то на юг перекинуть…

— Там видно будет, есть одна задумка, — пообещал Иоанн. — Ныне к семье поезжай, отдохни. Осенью жду ко двору. Можешь оказаться нужен.

— Слушаюсь и повинуюсь, господин, — склонился перед монархом Андрей. Он понял, что планы поехать летом к дядюшке в Испанию пошли прахом. Причем в ту самую пору, когда Пребрана и вправду вошла в возраст настоящей, нормальной невесты, не малолетки и не перестарки.

«Полина меня убьет, — понял князь. — Нет, хуже. Она уплывет без меня».

Так оно и случилось. Вернувшемуся в удел Андрею собственными руками пришлось сажать жену, дочек и сына на борт своего ушкуя, давать наставления холопам, взятым для охраны от пиратов на море, лихих людей на суше и пущей солидности на месте. Тянуть стало уже невозможно: Пребрана похорошела, повзрослела, и даже жадный до любимых детей Зверев понимал, что ей самая пора собираться под венец.

— Дядюшке шибко не доверяй, — торопливо повторял последние наставления князь. — Больно хитер, как бы не перемудрил. Своим умом его помыслы проверяй!

— Как же ты без серебра? — сокрушалась Полина. — Все отдал, ничего не оставил!

— Отец, неужели без твоего благословения венчаться придется? — не верила дочь.

— Я успею. Я постараюсь успеть, — пообещал князь. — Царю не откажешь… Узнаю, чего ему надобно, управлюсь как смогу быстрее и к тебе примчусь.

Он сжимал ладони Пребраны, целовал Полину и никак не мог решиться отдать последний приказ. Княгиня решилась на это первой: