Я полезла на сосну, в надежде с высоты снова увидеть светлые шиферные крыши и голубые ставни Гуты. Сосны щедро раскидывали сучья и ветви на высоте метров двадцати, а до этого перлись в небо сплошной гладкой колонной. Так что лезть мне пришлось, обнимая сосновый ствол руками и ногами, плотно прижимаясь к нему грудью и животом, и попутно обтирая волосами. Пахучая сосновая живица щедро обмазывала мои джинсы и футболку, и умащала главу мою благоуханным елеем. Крупные черные муравьи, сновавшие по ущельям сосновой коры, охотно налипали на пахучую смолу, очевидно надеясь через сорок миллионов лет ощутить свое бессмертие, плотно запакованное в солнечных окатышах янтаря. Рыжие сухие сосновые иглы дамскими шпильками пикировали мне в волосы и вместе с муравьями надежно вмуровывались в смолу. Наконец я добралась до первого сука и смогла передвигаться, переступая ногами с ветки на ветку. С вершины сосны на зеленом каракулевом лесном одеяле по обе стороны от меня вальяжно расположились путь отбытия и пункт назначения. Таборы и Старая Гута. За два с половиной часа я одолела полтора километра.

Спуск с сосны был ничуть не проще подъема, поскольку в пределах моей видимости не было ничего, кроме слоящейся тончайшими бумажными лепестками сосновой коры с засохшими ладанными белесыми бугорками моей любимой живицы. Ступив ногами на пружинистую хвойную подстилку, я с трудом отклеила живот футболки от соснового ствола и быстро, пока не потерялось направление, помаршировала туда, где мне помнилась Гута. Солнце бежало со мной наперегонки. Когда лес кончился и начались огороды, оно висело в двух пальцах над верхушками деревьев у меня за спиной. Автобус на Староконстантинов, единственная связь с Большой Землей, должен был отбыть полчаса назад. Бежать на автостанцию не имело смысла и только гостеприимство местных жителей могло спасти меня от холода, комаров, бродячих собак, приставучих пьяниц, отсыревшей одежды, сумеречных призраков и онемения всех мышц организма - словом, от всего того, что предшествует наступлению рассвета для одинокого путника на большой дороге из Гуты в Старо-Константинов. Я понеслась как педальный конь по деревенскому главному проспекту, добивая свои ноги и хищно высматривая аборигенов, не успевших спрятаться за своими заборами. Когда я наткнулась на свою жертву, солнце уже уволилось за лес и еле подсвечивало облака на зеленеющем небе. Облака стирали с себя золотые отблески и наливались темно-фиолетовой свинцовой мизантропией.

Жертв было две, классические дед и баба из сказки про Колобка, с корректировкой на малороссийский местный колорит.

– Добрый вечир, - жизнерадостно приветствовала я старосветскую парочку, улыбаясь оптимистичной улыбкой доярки с советского плаката. Парочка молчала, рассматривая меня без единого звука, без жестикуляции, без малейшего мимического движения.

– Добрый вечир, кажу - я стояла напротив них как ковбой на главной улице американского среднезападного городка. В живых мог остаться только кто-то один. Пусть молчат хоть два часа, я буду стоять и смотреть на них. Кто первый дрогнет, тому хана. Лобовая атака. Подвиг Гастелло. Повесть о настоящем человеке. Нам нет преград.

– Вечер добрый, - не выдержала бабка, когда у меня уже начали неметь ноги и я готова была сдаться (но не сдалась бы все равно, хоть ты тресни). Они проиграли. Победитель получает все. Теперь я буду ночевать у них, в курятнике, на сеновале, укрывшись пугалом на огороде - где угодно, но не на дороге и не в лесу.

– Я перепрошую, спизнылась на автобус до Староконстантынова. Чи не пидскажете, може у вас можна десь переночувать? Мени не обовъязково в хати, можна десь на горище або у сарайчику, бо страшно ж ночью дивчини самий...

У большинства одесситов нет привычки говорить по-украински, да в те времена употребление этого языка в Одессе вообще считалось дурным тоном и признаком чужака в нашем городе. Украинские слова легко входили в одесский язык наравне со словами из идиш, французского, молдавского, английского сленга и Б-г знает еще чего. Но говорить на украинском или на суржике коренные одесситы считали ниже своего достоинства. Поэтому украинская речь в моем исполнении звучала предательски чужеродно.

– А звидки вы?
– спросила бабка, продолжая рассматривать меня.

Я сделала вид, что поняла ее вопрос как «Откуда вы в данный момент появились?», а не как «Где вы родились и где проживаете» - так было выгоднее, потому что сказать «Я из Одессы» было чревато ассоциациями с воровством, бандитизмом, налетами, Сонькой Золотой ручкой и украденным с веревок бельем.

– Я з Таборив, - ответила я, делая рожицу простой сельской девочки.

– А в кого ви там булы?

– В Петра, - Петром звали краснолицего дядьку, который объяснял мне, что правильнее всего идти через лес.

– В Охрименка?

– Ну да, в Петра, - я на всякий случай не врала, а крутила дипломатические увертки. Талеиран в селе Гута.

– А що ж ви в нього не зосталысь?

– Так треба ж було йихаты до Староконстянтинова, - сельская тупизна позволяет хоть сто лет отвечать на вопросы, так ничего и не ответив.

– А що ж вин, не знае, колы автобус?

– Та знае, я дви годыны як выйшла, та пишла лисом и ось, спизнылася.

– Так тут лисом пивгодыны.

– Так я ж заблукала.

Лица моих визави изобразили полное и стопроцентное неверие ни одному моему слову. Заблудиться между Таборами и Гутой тут не смог бы и грудной ребенок.

– А вы Гундосчиху знаете?
– это был, судя по всему, ключевой вопрос, от которого зависела моя судьба. Еще никогда Штирлиц не был так близок к провалу. Рассказать про Гундосчиху я ничего не смогла бы, поэтому решила сказать правду.

– Нет, не знаю.
– Точно?

– Прысягаюсь.

– И совсем не знаете и никогда не видели?