— Так точно, товарищ генерал.

Несколько секунд трубка молчала. Беркут даже потряс ее, поднялся и еще раз вопросительно взглянул на стоявшего рядом и, почему-то навытяжку, ефрейтора, заподозрив, что связь прервана.

— Слушай, капитан, — вдруг снова зарокотала трубка. Но только теперь в голосе генерала послышалось нечто такое, что заставляет подчиненного напрячь внимание, сосредоточиться и преисполниться желанием выполнить. Во что бы то ни стало выполнить. — Слушай меня внимательно, дорогой ты мой, — это «дорогой ты мой» совершенно не вписывалось в тон и суть их разговора, но что поделаешь? — Кто бы ты ни был и откуда бы ни появился. Но коль уж ты оказался на плацдарме… Моим именем и приказом… Как представитель штаба дивизии… Собери всех, кто оказался на этом плато. Независимо от того, из каких они частей.

— Есть, собрать всех, кто способен держать оружие.

— Правильно, по-солдатски понимаешь, — одобрил генерал. — Где-то там, судя по карте и донесениям, есть старая каменоломня, хутор, болото. Местность каменистая. Словом, если ты из-за линии фронта, да командовал такими людьми… Собери и продержись. Во что бы то ни стало — продержись.

— Понял, товарищ генерал. Исходя из вашего приказа, буду действовать как комендант гарнизона этого плацдарма.

— Как комендант — это да. Однако ничего ты не понял. Ты еще ничего не понял, капитан, — гремел в трубке голос генерала. — Понять может лишь тот, кто знает, какой кровью доставался нам этот плацдарм, эта самая каменоломня и хуторок Каменоречье — при форсировании. Поэтому собери бойцов и держись. До вечера не обещаю. Дай бог здесь выстоять. Но скоро штаб армии подкинет резервы и тогда… До вечера — нет, а завтра на рассвете обязательно попытаемся пробиться к тебе. И нужен будет плацдарм. Ты же знаешь: порой двадцать, пусть даже всего-навсего десять, метров «своего» берега, но своего, не стреляющего, не ощетинившегося стволами, — и то уже солдатское счастье.

— Да все ясно, — вдруг неожиданно даже для самого себя рассмеялся Беркут. Услышав его смех, генерал не поверил себе. И ошеломленно умолк.

— Что это ты так? — почти оскорбленно поинтересовался Мезенцев.

— Извините, товарищ генерал. Приказ ясен. Я ведь с июля сорок первого, с Днестра, по эту сторону фронта не появлялся. А на Днестре командовал дотом. Тридцать бойцов — и ни шагу назад. Поэтому лишних вопросов у меня, как правило, не возникает.

— Значит, капитан? Фамилия твоя Громов… Запиши, — скомандовал он кому-то. — Запиши, штабная твоя душа, еще раз. «Капитан Громов». И представить, понял? Вплоть до Героя. Ты все слышал, капитан?! Уже представляю к награде. Только продержись. Хотя бы сутки.

— Есть, продержаться сутки!

— Но… слышишь, капитан, — вдруг перешел он почти на шепот. — Ты уж… до последней возможности. Через невозможно… До последнего, так сказать, солдата. Зубами за тот берег цепляясь. Извини, что говорю так, но именно: до последнего. Объяви это моим приказом.

Беркуту вдруг вспомнился обгоревший немецкий офицер-танкист, докладывавший ему ночью посреди заснеженной, усеянной трупами равнины. «Мы сражались до последнего солдата…». Не хотел бы он дожить до этой его страшной фразы и до его состояния.

— Отходить нам все равно некуда.

— Так ведь река… Можно плот…

— Плот есть. Но будет уничтожен. Если появится возможность, пусть летчики сбросят нам боеприпасы и продукты. На тот случай, когда через сутки ваши войска не выйдут к берегу.

— Это будет, капитан. Это подбросим. И считай, что ты уже в списках офицеров штаба дивизии. С партизанским штабом твоим я разберусь. Поэтому держись, умоляю и приказываю: держись!

Положив трубку, Беркут присел на краешек стола и какое-то время смотрел на потрескавшуюся стену перед собой.

«Держаться до последнего солдата!» — такой приказ он слышал впервые. Впрочем, суть его стара и вечна, как войны и армии.

Андрей снова вспомнил обгоревшего немецкого офицера, который в бреду принял его, очевидно, за командира своего полка. «Мы держались до последней возможности. Как приказано…».

Кажется, только теперь он по-настоящему понял, что таилось за словами этого офицера, чего они стоили ему. И проникся уважением. Да, уважением к врагу, в мужеству врага.

И генерала Мезенцева он тоже понимал: при создавшейся ситуации приказ его должен был звучать только так. Другое дело, что его по-иному можно было сформулировать. Впрочем, «до последнего патрона» тут не скажешь.

До последнего солдата, последней капли крови…

— Что, пригвоздили нас, капитан? — вывел его из оцепенения лейтенант Глодов. — «Стоять насмерть — а Родина вас не забудет!». «Умереть, но ни шагу назад!»

— «Насмерть» и «умереть» как раз не приказывали. Понадобимся живыми, — спокойно ответил Беркут. — Мертвые плацдарм не удержат.

— То есть на тот берег нам уже не позволено? Так нужно понимать?

— Ни в коем случае. Командованию мы нужны здесь, а не на том берегу.

— Значит, эти камни снова стали плацдармом? — нервно прошелся Глодов из угла в угол. — Ну, ты как хочешь, капитан, а меня здесь не было. Я этого приказа не получал. У твоей машины я и мои люди оказались случайно. Мы сбиваем плот и уходим. А нет — так вплавь. Тут реки — на два ручейка…

— Божественная мысль, лейтенант. «Мы не слышали, нас здесь не было мы уходим». Не прощаясь!

Лейтенанту еще не знакома была эта властная, холодно-презрительная улыбка Беркута, которая многих охлаждала и там, в обреченном доте на берегу Днестра, и потом, в партизанском отряде, и в плену. Поэтому, когда капитан поднялся и подошел к нему вплотную, лейтенант сначала не понял и решил, что Андрей согласен. Он даже сказал: «Ну и ладненько, капитан», но тут же осекся.

— Только запомните, лейтенант Глодов, что после приказа отданного мне генералом Мезенцевым, ни один человек из этого плацдарма не уйдет. Это вы, лейтенант, надеюсь, слышали? Или, может быть, повторить?