Однажды туда приехал Михаил Леонидович Иванов, тоже доктор, и тоже по просьбе. Он встретил своих старых товарищей и говорил: «Ну, что же, теперь новый фронт?» Сам он был хирург и занимался полевой хирургией, то есть всегда проводил операции под огнем. Он осмотрел меня очень хорошо и сказал: «Hv что жe выздоровеет, конечно, еще бы! Во-первых, лето, во вторых условия — чудные дачные условия, а в-третьи, люди которые его окружают. Вы что думаете, это так просто? Он уехал.

Какие события были потом? Первое событие — это то, что я был разлучен с Юркой Есениным. Его призвали в армию. Но в это время я уже ходил на дальние расстояния. И когда я провожал Юрку, он говорил: «Ну, что же, я себя чувствую по меньшей мере гусаром, когда такой кавалергард, как Либан, меня провожает». К несчастью, потом мы уже никогда не виделись. Он исчез из поля моего зрения. Ни письма, ни записки — ничто не действовало. Я пришел к его матери и спрашиваю: «В чем же дело?» Она говорит: «Сама не знаю. Ездила в часть, спрашивала — никто никакого ответа не дает».

Осень наступала. Надо было переезжать на зимние квартиры. То есть переезжать в Москву, отказаться от дачи, от этих классов-комнат, в которых мы так хорошо расположились и так хорошо жили. Но Михаил Алексеевич Колосов, это отец Димы Колосова, любил повторять такую пословицу: «Боги завистливы». Это относилось к тому, что наше благополучие было нарушено. И нарушено целым рядом страшных событий. Первое событие — Дима Колосов, находясь в экспедиции, попал под облучение (он был на Севере, где проводились опыты с излучением). И потом никакие средства уже не могли помочь. Он довольно быстро сгорал, сгорал у нас на глазах.

Это была страшная катастрофа для всей нашей коммуны. Но как тебе сказать, молодость — она вообще очень жестока, кто-то погибает и кто-то выживает. Так вот тот, кто выжил, не хотел признать трагизма положения, им все еще мерещилось солнце.

Его отец, Михаил Алексеевич, своей пословицей, что «боги завистливы», все время нас раздражал. Я смотрел на него и думал: «Неужели у него столько энергии и оптимизма, что он может шутить в это время?» Но это была моя неопытность, ему было не до шуток. Он вообще уже смотрел на жизнь какими-то другими глазами, глазами хирурга. Он продолжал делать операции, хотя одна из больных ему перерезала сухожилие: во время операции дернулась и ланцетом срезала.

А здоровье мое улучшалось, и настолько хорошо я себя почувствовал, что в октябре месяце я уже стал преподавать в школе. Представляешь, что это значит? Самое трудное было то, что школа находилась в Бауманском районе. Нужно было на работу ехать на трамвае. А тебя в трамвае тискают, прижимают, а живот-то у меня распорот. Его, конечно, зашили, заставили носить корсет, но все это не то, не свое брюхо. Когда Михаил Леонидович Иванов меня смотрел, я ему жаловался на то, что толкают, прижимают. Он мне говорил: «Ну и что же? Очень хорошо. Это гимнастика для вашего брюха». Я понимал, что это плохая шутка. Ничего! Самое страшное уже пережили. Я не знал, что я самое страшное пережил. Мне казалось, как в сказке: чем дальше, тем страшнее. Но молодость брала свое.

Жизнь моя резко изменилась после того, как я кончил школу. Я оказался в совершенно неожиданном положении. Когда-то я думал, что когда буду взрослый, я все переделаю по-своему, и все будет очень хорошо. Вот теперь, когда я стал взрослым, ничего не переделал по-свое-му. Но стало несколько лучше, чем я предполагал. Во-первых, когда я первый раз принес домой свой заработок, а это было 300 рублей, это была огромная сумма, Мария Романовна даже удивилась: «Откуда у тебя такие деньги.» Я рассказал ей, что меня зачислили в штат культработников ближайшего завода, бывший «Гужон», и мне положили такой временный оклад, пока я организую всю работу. Вот я организовал всю работу, то есть расписал, какие должны быть кружки, какие должны быть экскурсии, путешествия, конференции. У меня так это все хорошо получалось, что когда культкомиссия стала проверять и это все читать, то сказали: «Ну, это фантазии, этого у нас никогда не будет». Что делать? Фантазия, но очень хорошая. И с этим все согласились. Больше всего меня расстроило то что на мои фантазии мало кто ответил как следует. Например один ответ был такой. Когда я предлагал путешествие на Кавказ, то нашлось несколько охотниц поехать на Кавказ познакомиться с жизнью горцев. <…>

Этот период был недолгий в моей жизни, потому что очень скоро комиссия культурного развития завода была пересмотрена и отклонена. Но на мое счастье выпало другое.

Надо было учиться, поступать в вуз. А кто возьмет? Я был уверен, что экзаменов вступительных я не сдам, у меня просто не хватит силенок. Я это все рассказал Даньке Шубу, моему приятелю по школе, он человек еврейского оптимистического склада, который сказал: «Знаешь, Коля, в жизни есть всегда два выхода. Как в нашем организме, так и в жизни. Если не сдашь экзамена, значит надо поступать без экзамена». — «А кто же примет без экзамена?» — «Ты знаешь, мой друг Абрам Олейников тоже не мог сдать экзамена. Помнишь, ты его готовил, и он был в отчаянии, что ничего не может сделать». Я говорю: «И что?» — «Представь себе, он поступил, его зачислили!» Я говорю: «Как?» — «А очень просто. Его знакомый — член комиссии. Комиссия была составлена для инотранных абитуриентов. Он взял и поместил туда Абрама Олейникова как иностранца. Он шутя говорил: они же иностранцы, евреи. И он так спокойно прошел этот страшный экзаменационный период. Принес и показал свою зачетную книжку. — Но ты же не иностранец? — Нет, я иностранец, по всем спискам числюсь иностранцем. — Но ты же русский подданный? — А там нет графы «подданство». Вот и тебе надо найти такую лазейку, где бы ты мог поступить без экзаменов». Я говорю: «Данька, но ведь я же не еврей». — «Знаешь, Коля, на некоторое время надо делаться евреем».

Даня пришел ко мне однажды утром и говорит: «Коля, я нашел место, где нас будут учить». Я посмотрел на него с удивлением и сказал: «Кто нас будет учить? Кому мы нужны?» — «Ты знаешь, создается крупнейшее предприятие мясной промышленности, это огромный комбинат, где будет начальная школа, средняя школа, высшая школа». Я пошутил: «И академия наук». — «А ты не шути Вот меня уже записали в среднюю школу, я уже теперь не праздношатающийся, а студент математического отделения Педагогического института». — «И что тебе будет за это?» — «Мне ничего не будет. Я могу посещать занятия, у меня будет студенческий билет, и я буду студент. Общественное положение, понимаешь?» — «Плохо», — ответил я. «Так чтобы хорошо — вот иди завтра к 10 часам по такому-то адресу к Алле Львовне. Она декан всего нашего дела. Я уже говорил о тебе, и она сказала: пусть приходит, мы его определим». Я к этому отнесся в высшей степени несерьезно, но все-таки пошел. Когда пришел в третью группу русского отделения, я был поражен: меня предупредили, что это бывшие учителя, которые повышают свою квалификацию. Но там ни одного учителя не было, ни одной учительницы не было. Какие-то хромые, слепые, горбатые люди, которые говорили, по-моему, на разных наречиях, только не на русском. Определили мне место, я сел и стал ждать. Ждал недолго, наверное, часа два. После этого пришла девушка, которая перечислила всех по фамилии и указала, кому куда надо идти. Это был первый день моих занятий в новом институте.

А все дело сводилось к чему? Московский городской комитет решил создать свой комбинат со всеми отделениями. Но это еще не все, надо набрать людей. А где их набирать? Люди не хотят просто так идти, им нужно какое- то обеспечение — зарплата или стипендия, на худой конец — назначение, то есть командировка. Но все это очень быстро устроилось. Московский комитет партии решил: не нужно такой долгой организации, у него будет в Москве свой пединститут, и все студенты, которые до сих пор существуют рассеянными, будут собираться в одном месте. Так что дней через десять был полный порядок! То есть всех выгнали, остались только те, которые будут называться студентами Московского педагогического института. Без экзаменов. Какие экзамены?! Мы кончили школу, нам нужно, чтобы у нас был 8 и 9 класс закрыт. Вот и закрывай. Вот они нам и закрыли его в этом пединституте. Пединститут — это было название института. А первые курсы его — это была самая настоящая школа. МОНО. А потом он стал просто Городской педагогический институт. И мы оказались студенты этого института. Такое счастье редко бывает. Не ждал, не гадал — и в студентах оказался.