Шрифт:
— О чем ты плачешь, братик мой! — воскликнула Мария Исааковна. — Она подала ему платочек.
— Он поручил своему агенту! — сморкаясь, возмущался и радовался Саул Исаакович. — Мы думаем, что его уже черви съели, а он, оказывается, поручает что-то своему агенту!
Время трясти ковры проскочило, и незачем было торопиться домой, но Саул Исаакович уже через пять минут был дома.
«Сейчас ты будешь потрясена!» — смеялся он по пути.
— Ты помнишь Гришку Штеймана? — спросил он, представ на кухне.
Рива вылавливала косточки, луковки и морковки из кипящего бульона. Она даже сморщилась от сосредоточенности.
— И — что?
Саул Исаакович помолчал.
— Приезжает! — крикнул он, и Ревекка вздрогнула.
— Поэтому ты не мог вытрясти ковры?
— По-твоему, моя новость не заслуживает внимания?
— Не знаю, — усмехнулась Ревекка. — Кто он мне?
— Так. Хорошо. Дай на дорогу — я поеду к Асе, — заявил Саул Исаакович.
— Зачем тебе Ася?
— Дай шесть копеек и не разговаривай! — скомандовал он.
И то, что он не вышел из себя, и его голос не звякнул, как треснутая чашка, удивило его самого тоже. Рива же повернула голову в его сторону, так далеко в сторону, как только птица может повернуть, как птица, посмотрела на него, не мигая.
— Возьми под салфеткой… — проговорила она.
РАДУЙТЕСЬ!
А тем временем Мария Исааковна, пьяная от счастья и злорадства, собралась к Гришиным братьям. Братьев было двое.
«О, им не слишком понравится, что не они нашли Гришу! Сами за все годы не догадались разыскать его!» — Так думала она, идя к старшему, Моне.
И было так.
— Радуйтесь, вы знаете, кто нашелся?
— Босяк?.. — неуверенно пробормотал Моня. После смерти их отца Моня остался старшим мужчиной в доме. Для воспитания братьев он применял только одно педагогическое средство — старые вожжи. Однажды Гриша после наказания за очередную ночевку в цыганском таборе удрал не снова в табор, не к дяде Исааку, где его любили, не к раввину, у которого он учился, не к начальнику станции, который баловал его катанием на паровозах, а в Турцию. С тех пор они не виделись.
Хрупкая, голубоглазая Монина жена Клара, за целый вечер ни разу не вставшая с кресла, кокетливо наклонила голову и спросила:
— Ты не можешь, Манечка, написать ему, что Наташе двенадцать лет, а Володичке — восемь? Пусть он привезет что-нибудь американское нашим внукам!
Зюня, второй брат, внушил себе, что Гриша, вне сомнения, умер, если столько лет не давал о себе знать.
— Радуйтесь! Вы знаете, кто нашелся?
— Соня! Иди сюда! Пришла Манечка! Она еще что-то ищет и находит! А мы — мы только теряем!
— Ты что-то потерял? — спросила Соня, выйдя из кухни с приветливой милой улыбкой.
— Гриша нашелся!
Зюня поднял брови, как поднимал их, удивляясь, Гриша.
— Какой Гриша?
— Какой?! Не догадываешься? — прошипела она, не в силах простить ему схожести с братом. — Через месяц он будет здесь!
— И что он, миллионер?
— Ты сам у него спросишь.
— Ты думаешь, что открыла Америку? Или я еще до войны не имел его адреса? Прежде чем что-то предпринимать в таком вопросе, стоило посоветоваться с его родными братьями!
Соня поставила на стол чайник, села сама и, разрезая торт (у них в доме всегда имелся торт), примиряющим тоном сказала:
— Боря же… он же на очень ответственной работе…
«Сами пейте свой чай! Кушайте сами свой торт! Гриша едет ко мне и ради меня! Можете не ждать его, можете не радоваться ему, очень хорошо!» — в таком настроении шагала домой хлопнувшая дверью.
«Еще надо бы сказать Зельфонам, — размышляла она, — но это успеется», — решила она.
Зельфоны были земляки, кодымчане.
И все-таки зашла к Зельфонам.
Зельфоны сделали вид, что с трудом припоминают Гришу.
— Это какой же сын Штеймана? Рыжий? И он о нас спрашивал? Зачем мы ему? Ну, пусть будет здоров, передай ему привет.
Решение разыскать Гришу пришло к Марии Исааковне не вдруг. Пленительную эту идею она как бы вынула из тайника, из никому не известной щели, как бы взяла в сберкассе пятьдесят лет хранимое сбережение.
Осенью она подумала: не выйти ли ей на пенсию? Она была почти уверена, что, как только оставит работу, тут же умрет от безделья. Все решил заведующий отделом, старый друг, молодой еще человек.