— «Завтра, завтра, не сегодня — так лентяи говорят», — процитировала Фелисити и вдруг подумала: о Боже, я выражаюсь в точности как моя мать! Увидев огорченное лицо Тони, она слегка смягчилась. — Послушай-ка… Ты отвезешь меня в Лондон, познакомишь с детьми, а потом я поеду домой. Мне все равно нужно вернуться пораньше. Я взяла работу на дом и должна закончить ее к понедельнику.

— О нет! — быстро возразил Тони. — Сказать им это одно, а знакомиться — совсем другое. Слишком много для одного дня. — Он отчаянно жалел — и уже не в первый раз, — что не набрался храбрости сообщить детям о Фелисити раньше. О Господи, что они скажут?

— Ради Бога! Что здесь такого? Разве я о двух головах? Должно быть, они давно гадают, как я выгляжу, и судачат о новой подружке их отца. — Фелисити была убеждена, что Тони преувеличивает стоящие перед ним трудности.

Тони тяжело вздохнул. Выхода нет. Придется сказать правду.

— Они ничего не гадают, потому что даже не знают о твоем существовании, — уныло признался он.

Треск, с которым гренок вылетел из тостера, только подчеркнул значение этой оплошности.

Фелисити машинально села, намазала гренок маслом и подала его Тони. Тем временем ее мозг переваривал услышанное. Кухня, омытая ярким утренним светом, была тихой и мирной; единственным звуком, нарушавшим тишину (если не считать тиканья часов), было доносившееся из сада пощелкивание черного дрозда, предъявлявшего свои права на эту территорию. И все же Фелисити ощущала чье-то присутствие. Сюда вторгались уважаемые родственники и намечали линию фронта, которая должна была разделить их с Тони. На секунду — только на секунду — Фелисити захотелось, чтобы они с Тони остались одни на свете. Но, во-первых, это было эгоистично; во-вторых, в этом случае ни она, ни Тони не были бы такими, как сегодня, и не полюбили бы друг друга.

— Ох, Тони, — нежно сказала Фелисити, внезапно поняв, что он тоже боится вторжения посторонних в крошечный мирок, созданный ими за последние несколько месяцев. Она потянулась и погладила его по руке.

Смущенный и одновременно обрадованный этим понимающим жестом, Тони благодарно стиснул ее кисть.

— Ты права, — сказал он. — Это действительно моральная трусость, но я исправлюсь. Сегодня же. Обещаю.

— Это будет проще, чем ты думаешь, — сказала Фелисити, от всей души надеясь, что она окажется права, и стараясь говорить убедительно. — Вот увидишь. — Она скрестила пальцы и помолилась, чтобы дети Тони отнеслись к этой идее с большим воодушевлением, чем Аннабел.

Тони повеселел. Конечно, Фелисити права. Поэтому медлить нет смысла. Он с готовностью поднялся. Если хочешь что-то сделать, не тяни время.

— Я сию же минуту отправлю им факс. Сообщу о тебе, о свадьбе и о том, что сегодня буду у них. Потом поеду в Лондон и договорюсь, что они будут присутствовать на нашем бракосочетании.

Фелисити сомневалась, что такую новость можно сообщать по факсу, но промолчала. В конце концов, Тони лучше знает своих детей. И все же его следует предупредить.

— Они могут не захотеть прийти на свадьбу, — сказала она, вспомнив реакцию Аннабел.

— Еще как захотят. Отец я им или нет? — Интуиция подсказывала Тони, что это решает все. Отец остается отцом, в разводе он или нет. То, что дети больше не живут с ним, ничего не меняет. Они просто обязаны хотеть быть рядом в важнейшие моменты его жизни. Это само собой разумеется. Если бы Фелисити спросила почему, он не смог бы ответить. И все равно эта мысль грела ему душу.

— Да, — подтвердила Фелисити. В глубине души она не ждала от этой уверенности ничего хорошего, но благоразумно промолчала. Тони должен справиться со своими отпрысками так же, как она справилась с Аннабел. Дай Бог, чтобы все обошлось.

Тони стоял, прижавшись спиной к закрытой двери, и беспомощно смотрел на детей. При виде их мрачных лиц его недавний оптимизм улетучился. Он не мог понять, кто из троих настроен более агрессивно: Хилари или близнецы Филип и Питер. Они сидели в спальне Хилари. Мальчики ссутулились в белых креслах, Хилари валялась на кровати. Все трое не закрывая ртов хрустели хлопьями из пакетиков. Тони заскрежетал зубами. Он знал, что дети делают это ему назло, и решил не поддаваться на провокацию.

Комната Хилари была окрашена в белый цвет с разбросанными здесь и там мелкими зелеными мазками. Впечатление элегантности усиливалось благодаря вьющемуся растению в снежно-белом керамическом горшке, размещенному так, чтобы извилистые побеги создавали контраст с геометрическими линиями широкого подоконника. Спальня выглядела великолепно. Вещи находились на своих местах и идеально сочетались друг с другом. Но Хилари ее ненавидела. Все здесь было нереальным и постоянно напоминало о том, какой нереальной стала их жизнь за последний год. Она ненавидела комнату, ненавидела их нынешнюю жизнь и часто вспоминала свою прежнюю спальню в Черри-Триз с розами на стенах, полную сказочных сокровищ. Одноглазая лошадь-качалка, коробки из-под «лего», комиксы, книги и целая стена, отведенная для призов, полученных ею на соревнованиях местного пони-клуба.

— Дешевка, — с нажимом сказала мать, забирая детей и переселяясь в Лондон. — Мне никогда не нравилась твоя комната, а Пирса вообще от нее тошнит. Он говорит, что все в Черри-Триз симптом плохого вкуса.

Хилари нашла в словаре слово «симптом», но ее усердие было достойно лучшего применения. «Симптом», «архетип», «воплощение», «квинтэссенция». Она твердо знала лишь одно: Пирс (которого называли партнером матери) этого не одобряет, а раз так, этого не одобряет и мать. Хотя было время, когда мать восторгалась обоями их старого дома, помогала Хилари прикалывать к ним призовые розетки и говорила, что они красивые. Но это было очень давно. Еще в жизни до Пирса.