Глебов издал надрывный хрип.

– Вспомнили? Время действия яда пришло. Умирайте спокойно. Ваша память будет чиста, мы похороним вас с почестями и оркестром. Спите, Глебов, и не желаю вам встречи на том свете с генералом Алмазовым. Думается, он на вас серчает, – незнакомец рассмеялся.

– Вы… – из последних сил Глебов поднялся на локтях и протянул руку к незнакомцу, – вы…

Вдруг все оборвалось. Глебов повалился на пол. Незнакомец затушил сигару, взял тело поручика под руки и вытолкнул его в окно. Потом и сам последовал за своей жертвой, взгромоздил тело Глебова на стоящую подле стены арбу, тут же тронувшуюся с места.

Утро следующего дня в гостинице «Европа» началось со страшного переполоха. Дворник, первым заступивший на свой пост, подле самого крыльца гостиницы обнаружил сухощавого поручика. Несчастный лежал на брусчатке тротуара, вольно раскинув руки и уткнувшись лицом в пыль. Сначала дворник хотел проучить нашкодившего пропойцу офицера, но понял, что человек этот спит вечным сном.

Через четверть часа у гостиницы уже стояли пролетки. Тело опознанного здесь же поручика Глебова погрузили на одну из них и увезли прочь от любопытных глаз зевак. Толпа, собравшаяся у дверей «Европы» по случаю необыкновенного происшествия, еще волновалась и галдела, но близился полдень, и постепенно все возвращалось в привычное русло новочеркасской сутолоки.

Во втором этаже, в номере Марии Александровны Петлицкой, звучала музыка. Хозяйка сидела за фортепьяно и исполняла «Лунную сонату». Но в силу ли безалаберности этого утра или своего обычного настроения, классическая мелодия под быстрыми и вольными движениями белых рук Марии Александровны преображалась во что-то новое и взбудораженное. Соната набирала скорость и мощь, и вот уже горной лавиной катилась музыка, уже стонало фортепьяно и звенел хрусталь в серванте! Мария Александровна, пунцовая, с подрагивающими губами, вырывала из недр инструмента свою душу. Ах, любезный читатель, наша очаровательная героиня определенно опередила свой педантичный век. Если б и Шостакович, и Бернстайн, и Шнитке слышали ее вариации! Так неужели б не признали они в ней талант, равный себе?! Но Мария Александровна не нуждалась в признаниях общества, в ее жизни восторгов и оваций было вдоволь, и теперь она желала лишь тишины. И – парадокс! В желании тишины ее душа гремела тысячеголосой какофонией. Странная особенность человеческой личности, вы не задумывались, почтенный читатель? Что есть счастье? Покой и тишина, наслаждение и нега. Что же должно делать, чтобы быть счастливым? О, нет. Нужно не наслаждаться покоем, тишиной да негой. Но нужно усердно работать, стремиться, рваться к ним! Парадокс… Будто для того, чтобы стоять, нужно сперва бежать, а чтобы любить, необходимо сперва возненавидеть весь мир. Но так устроен человек, и так рассуждала Мария Александровна.

Нашей героине в те ясные майские дни минуло двадцать девять лет. Она уже оставила лавры балерины, в надежде на счастье откололась от айсберга русской эмиграции и добралась до Новочеркасска. Она была красива, но видавшийся с ней впервые уходил ослепленный и зачарованный отнюдь не правильностью форм и статностью фигуры. В этих достижениях, добрый читатель, уж верьте на слово, нет ничего по-настоящему достойного. Всякий, впервые видевший Марию Александровну, уходил ослепленный ее обаянием, которое без сдержанности и жеманства изливалось на добрых людей. Мария Александровна была отзывчива и больше всего в людях ценила именно дар самоотвержения ради ближнего. Она была христианкой и правоверной еретичкой, прихожанкой и паломницей, ее теснили рамки Синода и канонизаций, она ничто не отвергала, но верила лишь Богу.

Счастливцам, добившимся большего расположения Марии Александровны, через время открывалась совершенно иная Петлицкая. Духовный мир ее мог часто казаться противоречивым и лишенным разумного устройства. Мария Александровна действовала импульсивно, нервно и с пугающим отчаянием. «Истеричка», – говаривали про нее. Мария Александровна не находила в себе сил и не чувствовала нужды скрывать слезы. Она рыдала без стыда и без стыда подавала руку всякому просителю и страждущему. В бытность своей жизни в Петрограде Петлицкая слыла «чистой душой», к ней всегда можно было обратиться с просьбой и не получить отказ.

Но время шло, и день за днем вокруг Петлицкой оказывалось все меньше людей. Наконец остался один Зетлинг. Пожалуй, лишь ему, суровому и непреклонному, она открыла просторы безмятежного спокойствия своей души, стремление к тишине и счастью. Мария Александровна почувствовала, что она не одна.

– А вы знаете, дамы и господа, вот я сижу и совсем явственно ощущаю себя оплеванным. Это какое-то необычайное физиологическое чувство! – Минин горько усмехнулся. – Нас с вами, дорогой Зетлинг, облапошили как мальчиков. Это ж надо! Подбросить тело к нашим дверям! Я понимаю, если б просто убили да спрятали где-нибудь, так нет же! Какое хамство!

Зетлинг безразлично пожал плечами, налил в бокал вина и отпил.

– Я с тобой не согласен. Все идет как должно. Мы пустили волну, и вот уже выброшены обломки первого кораблекрушения. Худо лишь то, что мы так и не сумели узнать правду от Глебова. Ну и жаль, конечно, несчастного. Но заметь! На теле нет ни единого повреждения или следа насилия.

– Выходит, что его отравили?

– И это придает делу еще больше туманности.

– И что же прикажете делать с этой туманностью? – Минин раздраженно повысил голос.

– Рыскать в ней, широко расставив руки, и хватать все, что попадется. Вполне возможно, подвернется что-нибудь занимательное.

– Но ситуация тупиковая, и ты должен признать это! – Минин начал горячиться.

– Твое суждение близко к истине. Но чувства говорят мне, что тело Глебова – далеко не последний сюрприз. Думаю, в ближайшее же время судьба предоставит нам и новые поводы для размышлений, – Зетлинг говорил с ироничной улыбкой, медленно и внятно произнося слова.