В ту ночь Канарис перебросил через границу пять тысяч человек. На территории Польши их встретили давно находившиеся в готовности «боевые группы». Еще до официального объявления войны они захватили не только отдельные учреждения, электростанции, мосты, шахты, а и целые города!

Но этот день – первое сентября тридцать девятого года – вошел в историю не только нападением на Польшу, чье существование, с точки зрения фашистов, было «нетерпимо, несовместимо с жизненными потребностями Германии». В этот день фюрер подписал весьма необычный приказ: о том, чтобы людям, чьи взгляды и образ мыслей противоречат взглядам и образу мыслей нацистов, «обеспечивалась легкая смерть».

То есть чтобы таких людей, предварительно окрестив их психически неполноценными, а потом, найдя состояние «больных» критическим, попросту умертвляли. «Из гуманных соображений» – как изволил выразиться Гитлер, назвавший, с присущей ему тягой к красивостям, всю эту программу крайне секретного уничтожения инакомыслящих – «Эвтаназией».

…В минувшем июле, в имперской канцелярии некто Виктор Браге, офицер СС, впервые официально сообщил сподвижникам фюрера, что имеется возможность осуществить программу, которая предусматривает умерщвление душевнобольных по всей Германии.

А вскоре было создано «Имперское общество лечебных и попечительских заведений». В задачи этого, казалось бы, безобидного, общества входил сбор «больных» и отбор лиц, предназначенных к уничтожению. Другая, такая же «невинная», организация («Общественный фонд попечительских заведений») проводила сам акт умерщвления.

Но в провинции не особенно тяготели к выспренним или чрезмерно завуалированным названиям. При всей секретности акции, получившей шифр 14fl3 («особое обращение»), дома, где проводилось умерщвление, назывались весьма прозаически: «Заведения эвтаназии». («Танатос» ѕ по-гречески смерть.)

И везде обреченные, на чьих анкетах в левом нижнем углу появлялось в обведенном черной краской прямоугольнике лишь одно слово «да», подкрепленное инициалами врачей, вынесших приговор, – попадали в одинаковые условия.

После беглого осмотра больные оказывались в «ванной комнате», с кафелем, с кранами, с душем. Мгновение – и сквозь крошечные отверстия в «отопительных» трубах начинал сочиться углекислый газ. Через десять – пятнадцать минут все было кончено.

Родственникам посылалось соболезнование с указанием какой-нибудь болезни, от которой скончался пациент, и сообщалось, что труп, в связи с полицейскими санитарными нормами, уже сожжен, но что урну можно получить…

Дима вдруг поймал себя на том, что идет совсем не туда, куда ему надо, что он очутился почему-то на Лейпцигерштрассе – самой загруженной, особенно в часы «пик», берлинской магистрали, соединяющей западную, фешенебельную, часть города с восточной, пролетарской, Потсдамскую площадь с площадью Шпительмаркт.

Мигали световые столбы, автоматически четко работали руками регулировщики. Но все равно приходилось терпеливо пережидать, пока разберутся двухэтажный автобус с закрытым по американскому образцу империалом, облепленный откровениями, типа «Немец! Твоя родина красива!», и целая вереница такси с желто-черными шашечками по бокам: от больших, вместительных, рассчитанных на многодетные семьи, до юрких трехколесных.

Варгасов дождался, когда ближайшая к нему небольшая машина с желто-черным пояском стронулась с места, и перешел неширокую улицу. Через несколько секунд она вновь была до отказа забита автобусами, разнокалиберными таксомоторами, частными лимузинами, а дисциплинированные берлинцы, скопившиеся у переходов, опять ждали безмолвной команды важных регулировщиков, посверкивающих в лучах заходящего солнца своими крайне сложными по форме лакированными шлемами.

Ослепительно улыбаясь, на Диму смотрела с рекламных щитов знаменитая Полла Негри. Видимо, чтобы уравновесить радость и горе, сдвинула брови другая звезда экрана – Вилли Форст. Демонстрировала длинные ноги «Девушка моей мечты», великолепная Марика Рок, о которой безнадежно мечтали многие. Недобро усмехался Конрад Файт – эта улыбка осталась у него, наверное, с тех времен, когда он, по велению продюсера, проникал в туманную душу Гришки Распутина.

Из раскрытых окон, из отворявшихся то и дело дверей кафе и ресторанов вырывались, соперничая друг с другом, голоса Шарля Буайе и Яна Кипуры. Но и того и другого, словно высоченной могучей волной, накрывали ритмы знойного танго, по которому сходил с ума не только Берлин, а и вся Европа: «Ля кумпарсита» прочно и долго держала пальму первенства…

«Интересно, а где теперь гремевшая всего несколько лет назад Гита Альперт?» – вдруг вспомнил Варгасов. Еще в Москве, в архиве, он наткнулся на ее афиши. Диму поразила эта женщина, беспомощно прижавшая к груди увядающие руки: на ее грустном лице, не соответствовавшем наивысшему взлету славы, застыл вопрос.

О чем думала знаменитая певица, находившаяся в центре театральной жизни Берлина, одна из примадонн Геббельсовской «рейхскультуркамеры»? Что предчувствовала? К чему готовилась? К эмиграции? К концлагерю? Вряд ли… А может, она все же относилась к тем натурам, которые обладают даром предвидения? Нет, астрологи и предсказатели тут ни при чем. Здесь речь о другом: о глубоком понимании происходящего и того, к чему оно может привести.

И все же ни Гита Альперт, ни другие соотечественники ее не могли представить себе, что наступит, например, «Хрустальная ночь»: фантастических масштабов еврейский погром.