Хотя мы в этом ходе вроде опять отлетели от вчувствования в теплую тьму, где в утробе бьет сердце-время, однако теперь нам и она становится понятнее. Если б не было биения сердца, а только теплая тьма, — то было б просто марево неопределенное, ни то ни се, бытие-небытие: и не как «да или нет» (как в такте, стуке сердца), а нечленораздельно. Ничего об этом сказать нельзя, еще чувствование (как самочувствие) не родилось — и это просто пребывание, без времени и пространства

Но вот теплая тьма, в которой стук: о нее бьется что-то, она разделилась, одно ударяется о другое, родилось различение. И когда мы, закрыв глаза, не думаем, а вслушиваемся, — мы преисполняемся тревоги: что-то будет. Благодаря тому, что огонь причастен и к тьме — как теплота, и к свету — как свет, мы, воспринимая тепло, уже насажены на язык пламени — как луковица в земле: света не видим, в кромешной тьме пребываем, но мы уже одно существо и тело составляем с тем, что наверху и лучи получает. Пульсированье сердца в теплой тьме — это темные всполохи, и мы все в ожидании, бытие переполнено возможностями т. е. существованиями, совсем для нас реальными (вот они, тут, во мне, под рукой, я знаю, что они есть), но невидимыми, необъективными. То есть это бытие пунктирное, пустотное — чреватое неисчислимым множеством, бесконечной переполненностью. Здесь корневища всех существ, вещей и идей. По сравнению с вещами и существами, словами дневного мира, родившимися, воплощенными, созданными, — это как их идеи; но «идея» — от слова «эйдос» — вид, из световой и пространственной стихии, а мы здесь в теплой тьме, и это потенциальные идеи-вещи (как идеи — потенциальные вещи, или, вернее, сверхреальные вещи). Это те темные напряжения, что были в том веществе, которое в цилиндре двигателя внутреннего сгорания подвергалось головокружительному сжатию — в самом кануне превращения в искру и вспышку. И вселенную в этом состоянии передает музыка (искусство, основанное на времени и такте). Это собачьи глаза, переполненные словом, — но немые. Так и музыка доносит до нас бесконечность смыслов, что прямо говорит сердцу, абсолютно внятно ему, — но попробуй передать эти смыслы через идеи или слова!.. Музыка нагнетает душу до отказа силами потенциального бытия — до взрыва; и чуя, что мы от нее обрели сверхмерные нам силы, мы вопрошаем: что ты делаешь со мной, музыка? Что ты хочешь от меня? Зачем? — и чуем какое-то предназначение: что-то свершить, породить призваны, но что? — не знаем; и силы эти ходуном ходят и рождают безумства («Крейцерова соната» Толстого). Как и стук сердца в теплой тьме, музыка объемлет мир потенциального бытия. Толстой как-то назвал музыку миром не сбывшихся воспоминаний и не родившихся надежд — примерно так. Во всяком случае если через огонь и сердце мы ощущаем в себе «я», то, когда мы закрываем глаза (отрешаемся от огня как света) и слышим музыку в своей груди, — личность, «я» как мера и я как особь — растопляются: мы преисполняемся и неистовы, «я» забывается, и контроль спал. Вьются линии, струи — как дымы в опиумной, и миры ткутся. Но теплая тьма, где слышится стук сердца, — это биение языка пламени, огненного змея о полость и влагалище; беспрерывные соития, царство Эроса. Недаром, чтобы полной мерой вкушать наслаждение соития, — надо не видеть: тогда стократ обостряется взаимная чувствительность и отклик на малейшее движение. Свет оттягивает половину страстного огня на себя и будит мысли, что убивают вожделение. Закрыли глаза, заснули — и тьма рождает свой кромешный свет! — видим сновидения.. [28] Сновидение (т. е. кромешный свет) — это самочувствие луковицы — той части языка пламени, что в земле и есть тепло, но предзнает о световых отростках наружи. Сновидение — потенциальный свет, это световое корневище, это луковица, и как ее низ, что в кромешной тьме, знает о своем верхе, который на свету, — в каком виде его представляет… И так добрались до собственного приюта русского секса. Его изгнали из лета (ночи коротки и светлы), из зимы (слишком холодны: вспомните «Гости съезжались на дачу» Пушкина), так что наяву ему негде угнездиться. Но вот зимой, в теплой избе оттаивает тело, разнеживается, воцаряется теплая тьма — и тут-то Эрос начинает брать свое: нашептывает сновидения: «И снится чудный сон Татьяне…» Можно предположить, что сны русских намного превосходят эротизмом сны французов — именно потому, что дневная жизнь французов во много раз более сексуальна и на сон меньше остается. Точнее, и у французов, и у русских сны могут быть сами по себе равносексуальны. Но если взять пропорцию: отношение сексуальности сна к сексуальности дневной жизни, то сон той же эротической консистенции у француза будет относиться к эротике его дневной жизни как 1:1, ну 2:1, а у русского — как 10:1, как 100:1, как бесконечность к нулю..

И наиболее в России исполнены Эросом те существа, которые и наяву живут, как во сне, и видят сны: Татьяна, Катерина в «Грозе»; Настасья Филипповна собирает вокруг себя орды чудищ на шабаш..

Теплая тьма и стук сердца воспламеняют именно личностный секс, а не родовой Эрос, продолжение рода (что было в воде и капле). Как через руку во вне через труд хочет человек обрести бессмертие, преодолеть время, — так и свой фалл он хочет сделать средством самоутверждения: рассеивает семя — детей плодит для себя в семье и любит их как свое личное бессмертие. А подобно тому, как стук сердца он слышит непрерывно бьющим, так ему требуется и повседневное подтверждение, что он еще есть, что из него и из нее все еще составляется Человек, что он еще потентен (теплая тьма и музыка — мир потенций), — и соитие становится постоянно повторяющимся. И это нужно именно для «я», а не для продолжения вечной жизни, рода людского. (Кажется, частично разрешили проблему «Крейцеровой сонаты»…)

22. XII. 66. Ой, опять чернь

Между прочим, понял смысл крещения. Когда я пришел с мороза с гимнастики (телесного гимна миру, утренней молитвы) и стал лить на себя холодную воду, — пока она на меня лилась, я выл, орал, кряхтел, ревел, вопил, а когда потом обтирался, чувствовал себя радостным и легким. Это злых духов холодная вода из меня изгоняла, бесов, — и они один за другим, как жабы, изверглись из моего нутра, где засели за вечер и ночь. Кстати, вчера, открыв «Илиаду», нашел античное освящение мысли, что время царит в теплой тьме, в утробе, в бессветье

Гера, прося у Афродиты пояс, вспоминает,

…как Зевс беспредельно гремящий

Крона под землю низверг и под волны бесплодного моря

«Илиада», XIV, 203–204, пер. Н. И. Гнедича. Т. е. Хронос, Время! бывшее в открытом пространстве и царившее явно и нестрашно, теперь оттеснено и обозлено — и упрятано под кору; и оттуда мстительно свою власть доказывает (т. е. демонстрирует с усилием, а не просто являет). И так как низвержение Зевсом — есть метание перуна, молнии, то есть отсыл луча, последний тянется назад бумерангом, но уже языком пламени; и Время, бьющее сердцем пламя, и есть снедающий нас, как жертву бытию, огонь, и курятся сквозь нас дымы, как из сопок земли, — и возносятся. То есть в борьбе Зевса с Хроносом произошло как бы расщепление огня на свет (что забрал себе Зевс и стал его представителем и пророком в открытом воздушном пространстве) и на тепло, незримую энергию, тайного властителя мира, который именно по типу своей власти должен быть упрятан, сокрыт от глаз, сжат (как вещество в цилиндре в такте сжатия) в закрытой камере земной утробы (Тартар) [29] . А что и в нашем корпусе сердце: Время — Огонь находится, как и Крон: под землей и под водой, — совершенно верно; только нужно «над» и «под» рассматривать не в плане вертикали (как мы до сих пор: внизу земля, потом вода, воздух, огонь), но смотреть на наше тело как на шар. Тогда с какой бы стороны мы ни начали в него проникать: с груди, с ног или с головы, — везде мы, чтобы добраться до сердца, должны будем пройти слой земли (кожа, череп, ребра), слой воды (мышцы, жир, кровь), воздушный пузырь легких [30]

Но Кронос и Хронос — не одно и то же. Тут — вольное толкование. — 18.XI.89

Огнем страдания мой мрачный дух зажжен; (огонь — это «я» — личность, мера; «я» — вертикальный язык пламени)Как ветер, я несусь из края в край вселенной (воздух, душа, дыхание во мне — это идея бесконечности мирового пространства, мирового воздуха, которого я — залив) И горсточкой земли окончу жизни сон (Омар Хайям. Рубай / Пер. О. Румера. — № 85. — М» 1961. — С. 33). Земля — конец, предел внешней формы, так же, как огонь — мера внутренней. Как земля — я горсть: стяжение, тяжелое вещество. И лишь воздух, огонь и вода во мне — изнутри распяливают, разрежают эту горсть, и ее хватает быть рамкой, формой человека

ГОЛОВА

Начнем переход от огня к свету — выход на свет божий. Чтобы выйти, нужны дыры, и, естественно, обителью света будет в нас та часть тела, в которой больше всего отверстий, где наше тело разверзается навстречу миру и впускает его в себя. Такова голова: рот, две ноздри, два уха, два глаза. Во рту тоже разветвляется: пищевод, дыхательное горло, носоглотка- нигде в теле на столь малом пространстве не сосредоточено столько отверстий. Собственно, они есть только в сфере живота (т. е. в шаре жизни): анальное отверстие для земли и передние для вод: мочи и семени1. Правда, через задний проход еще и воздухи-ветры-газы… — но лишь выходят, тогда как через головные отверстия все и выходит, и входит. И в этом смысле как воздух входит и выходит через ноздри, как вода и пища входит и изрыгается через рот, — так и луч входит и исходит из глаза: т. е. глаз не восприемник лишь света, но и излучатель («лучистые глаза»). Итак, голова — универсальный тоннель, для прохождения всех стихий имеет ведомство. И сама она в сжатом виде как бы повторяет туловище, подводит ему итог, его идею воплощает, есть как в музыке кода. В этом смысле голова действительно орган и плоть квинтэссенции — пятой сущности бытия (тогда как четыре — это первоэлементы: земля, вода, воздух, огонь, или корреспондирующие с ними аристотелевы причины: материальная, целевая (энтелехия), формальная и производящая). Чтобы увидеть голову как модель всего тела, надо ее рассматривать как шар (т. е. без верха-низа) и так, как она посажена: где лоб вверху, а борода внизу. С точки зрения стихии земли голова являет просто шар, совершенно простое тело, как атом (атом тоже представляют сферически) и как космос: он тоже — во все стороны от центра (это греки мыслили «срединным термином» и в мысли всегда исходили из центра, а не из сторон и краев — как русские, или начал — как германцы). Голова недаром повторяет устройство земли не как материи и вещества, но ее самостоятельное устройство и организацию во вселенной — как Землю в собственном смысле и с собственным именем: как «земной шар». Так что вполне естественно было и обратно: человеку додумываться до представления, что земля его есть шар: ибо мысль имеет местопребыванием голову, которая сама есть шар, и ей естественно во всем видеть эту форму как основную (атом, электрон, космос, солнечная система, вихрь туманности и т. д.) [31] В черепе, в его устройстве — земля являет свое мастерство, технику высшего пилотажа: все так и крепко и гибко (все кости, пластины, суставы, хрящи) — куда там ногам с их тупым устройством! Голова есть как бы выплавка и состязание стихий, и каждая строит совершенный павильон. Голова и вращается во все стороны на шее, и сгибается, и запрокидывается — в ней наибольшая подвижность и ориентированность во все стороны. Но в голове каждая стихия столько же для себя, сколько и обращена к другой. И земля в черепе столько же обращена внутрь себя (строит себе крепость, утробу), сколько и во вне — к своим соседям: воде, воздуху и свету. Нигде в туловище так не изрезан рельеф выступами, которыми земля задирает остальное бытие: нос, уши, подбородок, лоб, щеки — ими земля и пыжится, кичится: вот, мол, я! — вроде являет свой избыток, а в то же время эти выступы — способы улавливать, захватывать соседние территории-стихии и свидетельствуют о самонедостаточности земли. Недаром с каждым выступом соединена прорва, дыра (с носом — ноздри, с челюстью — рот, с ушами — раковины, со лбом — глаза); так что поймает земля на выступ-громоотвод, намотает — и втянет в отверстие

ВОЛОСЫ

Ту же обращенность к другому, экстравертность являют волосы: они столько же дань, дар земли свету, воздуху и воде, сколько и эгоистическое ее самоумножение: ведь благодаря волосам земля миллионнократно увеличивает свою территорию в миру, свою поверхность, свою кожу, свои улавливатели, щупальцы и радары — и впитывает влагу, воздух и тепло так же, как земля покровом трав и лесов. В волосах и лесах земля вроде легонькая стала: под воздух подделалась, приняла чужой закон, — а на самом деле заполонить мир тщится. Лесом земля вроде тянется к свету, на самом же деле его заслоняет, застит, улавливает: дремучий лес, непроглядная тьма — это антипод солнечных лучей, что струятся сверху; травами же и деревьями земля стремится кверху, в них экспансия земли, и они — черные лучи земли. Но если земля в этих порывах переходит свою меру, ее «за нечестивость постигают эриннии» (перефразируя Гераклита о солнце) — и человек от неумеренных наслаждений (т. е. вторжений телом в мир и его захватов в себя) изнашивается, а земля его лысеет. Хотя опадение волос связано и с многомыслием: когда человек предан свету, тот испепеляет его землю, расширяет себе площадку на голове: сливает лоб (место мысли) с черепом и формирует из верха головы чистый купол неба и солнце. Волосы также опадают от Эроса: когда огневодой сожжен человек. Итак, они — арена борьбы стихий, т. е. символ их связи. Волосок недаром — проводник тока, соединитель, мера (ни на волос меньше). Волос вздымается вверх, как язык пламени; и недаром от ужаса, страха (т. е. стеснения сердца) огонь словно бежит, покидает тонущий корабль и вздымает волосы дыбом и вспучивает глаза (а душу и легкие в пятки отсылает). Волосы и волнятся, как вода, и взлетают, как птицы, крылья, кудрявятся. Волосок — он и лучик. Так что на ветру и на голове у нас непрерывно все стихии беседуют между собой: шелестят и непосредственно сообщают свои мысли и слова — уму, что там же рядом, под коркой, как Крон в Тартаре, притаился

Так что как шелест леса имеет на кронах разговор птиц (и кому дано это понять — всеведением обладает), так и волосами мы сообщаемся с бытием и внемлем «грохоту громов и гласу бури и валов», «и дольней лозы прозябанье…». Потому лысый человек имеет абстрактный, голый, сухой (недаром эти слова от волос: «голый») ум, а художник — чуткий всесторонний сосуд и мембрана — должен быть (и есть) волосат. (Музыкант же, скрипач, лыс оттого, что он на скрипке пилит струну сердца, т. е. языки пламени у самого их корня, — и все спаляет внутренним огнем: недаром и в «Крейцеровой сонате» в качестве воплощенного фалла выступил скрипач.) В волосах голова — как еж в иглах: во все стороны ощетинилась. Волосы сохраняют тепло — равномерную температуру голове, т. е. меру, квант, «я» человеческое. Только здесь то, что было изнутри (тепло внутренней температуры — утробы), развернуто, экстериорировано во вне — и тьма и утроба сверху нас прикрывает. То есть волосы — это теплая тьма, но явленная, вышедшая наружу языком пламени, как темный луч. (Это аналог тому, что пророчило сновидение, которое есть свет, излучаемый теплой тьмой.) Если огонь как язык пламени дает тепло и свет (и до сих пор мы знали темное тепло и просто свет во вне), то в волосе — темный свет (цвет), светлое тепло. В «Науке и жизни» (1966. № 12. С. 69) сообщается об экспериментах американских ученых, исследовавших вопрос: «Может ли человек жить без магнитного поля земли?»