Из каких же стихий состоит Русь и каков состав, каково вещество русской телесности? Если взять в качестве шкалы эллинские четыре первоэлемента: земля, вода, воздух и огонь, из которых посредством Любви и Вражды (соединения и распада) возникает все и всякая вещь в мире, — то Россия с этой точки зрения явит следующую картину

3 е м л я — мать-сыра, не очень плодородная, серая, зато раз метнулась ровнем-гладнем на полсвета бесконечным простором — как материк без границ: рельеф ее мало изрезан, аморфен, характеры людей не резко выражены, даль и ширь мира важнее высоты и глубины (в отличие от горных или морских народов). Недаром за определенностью, резкой очерченностью характеров и страстей тянулись русские писатели на юг: на Кавказ (Лермонтов), к Черному морю («Бахчисарайский фонтан», «Цыганы» Пушкина)

Небо России — мягко-голубое, часто серое, белое, низкое. Солнца немного: оно больше светит, чем греет, не жаркое, так что в России из стихий важнее расстилающийся ровный данный свет (и связанные с ним идеи: «белый», «снег», «чистота»), чем огонь — как начало «я», индивидуальной, все в себя превращающей, всепожирающей активности. Отсюда цвета и краски в России — мягкие, воздушные, акварельные. В России — в изобилии воздуха и воды

Воздух — без огненно-влажных испарений земли (как запахи и краски Франции), но чистый, кристальный, прозрачный (призрак!) — т. е. на службе, скорее, у неба и света, чем у Земли, — и более открыт в мировое пространство, чем атмосферой. В России легко дышится, и дух человека легко уносится ветром в даль (которая здесь по святости занимает то же место, что высь у других народов); душа не чувствует себя очень уж привязанной к телу — отсюда и самоотверженность, готовность на жертвы, и не такая уж обязательность телесных наслаждений, которые легко переключаются на радости более духовные. Чувственность тела — это его как бы огненная влажность, его дыхание, его ум. В России же, изобильной водой, влага — более сырая, вода чистая, белая, светлая — как и воздух. Недаром и национальный напиток — водка — жидкость бесцветная, тогда как во Франции — вино, красное как кровь (sang). И если вино пробуждает, то водка глушит чувственность. Секс исходит из чувственности: это истечение влаги из страстного касания тел

Такое сочетание стихий в России отложилось в составе и характере русской женщины и определяет тот род любви, которую она вызывает. «Не та баба опасна, которая держит за…, а которая- задушу», — сказал однажды Лев Толстой Горькому!. И вот Татьяна: когда она девочка, в ней меньше женской прелести, чем в сестре Ольге; когда дама — избыток, но это не убавляет и не прибавляет в ней способности любить. Если прелесть — зависимая от времени, переменная величина, то любовь — независимая, постоянная. Но постоянной любовь может оставаться именно потому, что она — неосуществленная, не увязла в сексе: Горький М Собр соч — М., Л, 1933. — Т. XXII — С 55

Татьяна здесь — как русская женщина в анекдоте: жила с одним, любила другого — и все трое были равно несчастны. Да, но что было бы, если бы Татьяна отдалась по любви Онегину? Да они оба бы угробили свою любовь — осуществлением. И Татьяна здесь так же инстинктивно опасается адюльтера — могильщика любви, как Онегин опасался супружества: «привыкнув, разлюблю тотчас». А так, когда женщина любит одного, но вынуждена жить с другим, — любовь изъята из-под власти секса («души моей ты не затронул», — говорит в анекдоте русская женщина употребившему ее мужчине) и исполняется духовным Эросом. Теперь любовь существует как вечная рана в сердце Татьяны, в душе Онегина — ив этой взаимной боли и божественном несчастье они неизменно принадлежат друг другу и на век России соединены

В самом деле, сквозь всю русскую литературу проходит высокая поэзия неосуществленной любви [8] . «В разлуке есть высокое значенье», — писал Тютчев. Но нельзя рябине к дубу перебраться: Видно, сиротине, — век одной качаться, поется в русской народной песне. Дан приказ! ему — на запад, Ей — в другую сторону, пелось в песне времен гражданской войны. Жизнь разводит влюбленных, как мосты над Невой, — верно, для того, чтобы усиливались духовные тяготения и чтобы стягивалась из конца в конец вся необъятная Русь перекрестными симпатиями рассеянных по ней существ, чтобы, как ветры, гуляли по ней души тоскующих в разлуке — и таким образом бы народ, который не может на русских просторах располагаться плотно, тело к телу, но пунктирно: «…как точки, как значки, неприметно торчат среди равнин невысокие твои города» (Гоголь. "Мертвые души". Т. I. Гл. XI), — чтобы этот народ тем не менее представлял бы собой монолитное спаянное существо, единую семью, — и вся бы Русь, земля, родная, бедная, сочилась, дышала и была бы обогрета любовью. Отсюда в России у каждого человека такое щемяще-живое чувство родины — ибо ее просторы не пустынны, но овеяны, перепоясаны любвями. И русские пути-дороги словно маршруты любвей. Недаром идеалы русских женщин комсомолец, расставаясь, просит ее написать письмецо:

И он прав, действительно, все равно, куда, ибо вся Русь — родина, распростертый воздушный океан любви, и везде там его любовь — к родной. В России пишут без адреса («на деревню дедушке» пишет чеховский Ванька Жуков; Плеханов и Ленин пишут «Письма без адреса»; Гоголь писал на Русь «из прекрасного далека», а Белинский так же отвечал вроде и ему — письмом к Гоголю, а по сути, так: в русское пространство) — и все равно любовь и слово души не пропадает, а где-то залегает бороздой в ее путях-дорогах пространственных и исторических. Недаром в русском языке самое любовное слово у возлюбленных — это не «дорогая» (darling) и не «любимая», а «родная», «родненький», «родимый»; то есть, русская любовь между мужчиной и женщиной — той же природы, что и любовь к родине. Но это значит и обратно: что и мужчина от любви к женщине ждет не огненных страстей, но того же упокоения, что дает родина — мать-сыра земля: Ночью хочется звон свой Спрятать в мягкое, в женское исповедывалась буйная и горластая махина Маяковского. И русская женщина, прижимая буйную головушку, лепечет: «Сына мое», и ее чувство — материнское

И вот русская женщина словно и для того создана, чтоб быть сосудом, вместилищем, источающим и рассеивающим по России именно такую любовь — как бы с дистанционным управлением: чтобы отталкивать от непосредственного слияния, зато тем мощнее удерживать страсть на расстоянии, чтобы перегонять секс в дух, огненную влагу — в воздух и ветер. — Вот Настасья Филипповна Достоевского. Это женщина инфернальная, огненная. Она как жар-птица, русская шаманка

Она все время хохочет и вскрикивает — как крылами бьет, и все время увиливает из всех силков, вариантов упокоенной жизни, что ей расставляют мужчины. Они ее ловят, однако выходит так, что она их поймала, заворожила, а сама не далась — опять вольна, на ветру, крыльями хлопает, ветры производит и гортанно хохочет и все расплескивает вокруг себя искры страстей. Ведь вот, кажется, «счастье так близко, так возможно»: князь Мышкин и она узнают друг в друге тех, чей образ в душе носили еще до встречи (как и Татьяна: «Ты в сновиденьях мне являлся…»), и он предлагает ей руку, брак, и ему наследство привалило, а ей избавленье от адской своры самцов, вьющихся около нее, — так нет же, она отвергает! И права Это в ней русская любовь инстинктивно самозащитно отталкивает свое реальное осуществление — чтобы пребыть, уже вечно существовать в тоске, воспоминании, что «счастье было так близко, так возможно» Ее любовь с князем уже состоялась, и свой высший миг она уже пережила в узнавании души душой — как родных Чего же боле? Она и осуществлена уже, сбылась по-русски Потому ей, жар-птице, единственно осталось — на костер: сгореть, как самосжигавшиеся раскольники Из нее источается сексуальная сила, но огненную влагу своей плоти она засушивает (она, содержанка, пять лет мужчинам из гордости не давалась!), раздувает на ветер, жизнь свою в пространство швыряет, а огнем своим устраивает самоубийственный пожар всему — в том числе и деньгам; так Русь подпалила Москву в 1812 году

Настасья Филипповна — это русская «дама с камелиями»: недаром этот образ так часто травестируется в романе «Идиот». Но в отличие от мягкой, нежной, влажной француженки — это сухой огонь, фурия, ведьма: секс в ней изуродован и попран с самого начала, чувственность ненавистна. И это лишь кажется, что она — жертва. Ей, по ее типу, именно этого и надо, и желательно. То есть ее высшее сладострастие — не соитие, а разъятие: ходить на краю бездны секса, всех распалять — и не дать себя засосать: т. е. это надругательство русского ветра, духовного Эроса над огненно-влажной землей секса. И потому место телесных объятий, метаний, переворачиваний, страстных поз — занимает свистопляска духовных страстей: гордости! унижения, самолюбия: кто кого унизит? Здесь, жертвуя собой, в самом падении испытывают высшее упоение самовозвышения, когда заманивают друг друга, чтоб попался в ловушку: принял жертву другого — ну на, возьми! Слабо? В России секс вместо локальной точки телесного низа растекся в грандиозное клубление людей — облаков в духовных пространствах. Перед нами искусство создания дыма без огня. Потому совершенно безразличен или мало значащим становится акт телесного соединения влюбленных или обладания. Напротив, как ни в одной другой литературе мира развито искусство любить друг друга и совокупляться через слово Если у Шекспира, Стендаля разнообразные и пылкие речи влюбленных предваряют и ведут к любовному делу, то здесь действие романа начнется скорее после совершенных любовных дел: они питают своей кровью последующее духовное расследование — как истинную любовную игру В «Бесах» расхлебываются дела Ставрогинского сладострастья (Хромоножка, жена Шатова) В «Братьях Карамазовых» — соединение Федора Павловича с Елизаветой Смердящей (везде подчеркнута уродливость плоти) было когда-то, а на сцене его плод — Смердяков и отмщение чрез него Катерина приходит к Дмитрию Карамазову отдаться — но он не берет ее, ибо главного: насладиться унижением ее гордости — уже достиг. И ее кажущаяся любовь к нему потом и жажда самопожертвования — есть месть за унижение Гордость сломить другого любой ценой — вот истинное обладание, по Достоевскому, и достигается оно, как в шахматах, предложением жертвы отдав себя в жертву, унизившись; если ты примешь жертву, ты попался, я возобладаю над тобой. Потому каждый боится принимать жертву и, напротив, щедр на провокационное предложение себя в жертву. В поддавки играют… Любовь — как взаимное истязание, страдание, и в этом — наслаждение. Словно здесь в единоборство вступили два из семи смертных грехов: гордыня и любостра-стие, — чтобы с помощью одного то ли справиться, то ли получить большее наслаждение от другого. Телесной похоти нет, зато есть похоть духа.