Шрифт:
В руках у нее почти всегда какая-нибудь книжка. Из-за этих книг немало воюет с нею няня.
Как только входит к нам в комнату мама, сразу становится веселее. Мы знаем, что если бы сегодня не «такой день», мама бы стала громко петь песни, шалить, возиться с нами и даже плясать. Но сегодня она старается быть серьезной и заискивающе говорит нашей старушке:
— Нянюшка, вы идите ко всенощной, а я подожду Володю. Тут все приберу, приготовлю вам чай и буду дожидаться…
— Как, а ты разве не хочешь идти сегодня ко всенощной? — испуганно и строго спрашивает няня.
— Придет Володя… Надо его покормить… Пожалуй, и поздно будет… — как бы оправдывается и извиняется мама.
Но няню этими доводами не убедишь. Она не соглашается на предложение мамы и стоит на своем:
— Нет, нет… Как это можно: в такой день не помолиться Богу?! Отлыниваешь ты нынче, сударыня, от молитвы… Не хорошо это, Клавденька!
— Ну уж не начинай воркотни… Пожалуйста, не начинай! — недовольным тоном говорит мама.
— Я не ворчу, а говорю правду. Была ты прежде богобоязненная девица… Оттого и жениха себе хорошего вымолила. А теперь эти книги тебя с ума свели… Долго ли до греха?
— Пожалуйста, не ворчи, не ворчи… Я так этого не люблю, — возражает мама.
Няня никак не может успокоиться.
— Барин пообедает сам. Все ему приготовлено. Вернемся мы — я уберу… Как это можно в Вербную субботу не пойти ко всенощной?!
— Я пойду, пойду, пойду! Не ворчи! — соглашается мама.
Мы слышим, как звякнуло кольцо калитки. По двору, по деревянным мосткам, раздаются быстрые шаги, еще торопливее — по лестнице, по крыльцу…
— Володя идет! — весело говорит мама и бежит открыть дверь. Папа сияет от счастья и радости. Его родное гнездышко для него дороже всего, милее всего на свете.
Из моего милого прошлого мне вспоминается тридцатилетний высокий белокурый мужчина с кротким лицом, с тихим голосом. Папа был молчалив, мягок и необыкновенно стеснителен. При малейшем волнении голос его начинал дрожать. В то время он не курил, не пил никакого вина и вследствие этого пользовался особенной симпатией бабушки и няни.
— Вот-то послал Бог мужа Клавденьке… Непьющий, некурящий, сокровище, а не человек… Такое ей счастье! — говаривала няня.
— Да, — поддакивала бабушка. — Клавденьке судьба вышла редкая. Сама-то она буйная головушка… Надо бы ей мужа потверже. А Владимир Васильевич очень уж добр.
Папа кончил университет по камеральному [1] факультету, но из-за своей скромности и застенчивости никогда не мог выдвинуться ни на каком поприще. Он только и умел, что любить нас, свой дом, заботиться о нас, горячо любить нашу веселую, избалованную маму. Он и нас научил тому же, и мы смотрели на маму как на какое-то высшее существо.
Приходя со службы, папа нежно обнимал маму и целовал ей руку.
— Ну, что поделывала ты без меня, моя драгоценная женушка? — спрашивал папа.
1
Камеральный факультет готовил работников для управления в области экономики.
И никогда мы не видывали облачка неудовольствия на его лице, не слыхали, чтоб он сказал ей грубое слово, укорил в чем-нибудь…
Мама была такая бурная, вспыльчивая; бывало, рассердится, а папа ее уговаривает и все прощает, все делает, как она захочет…
— Тих наш барин, что голубь… Надо бы с Клавденькой когда и построже поговорить… Она была у нас вольница, своенравная барышня. Владимир Васильевич ангельского характера, — восхищалась няня своим любимым барином.
Мы жили тогда на Петербургской стороне, в Зелениной улице. У нас была квартира из трех крошечных комнат, в маленьком деревянном доме. На верхнем этаже этого дома жили другие жильцы, какой-то отставной военный с женой. На дворе стоял еще крошечный домик-флигель, где помещался сапожник со своей убогой мастерской, и в крошечной лачужке — дворник. Вокруг дома был густой тенистый сад. Теперь таких домов нет почти нигде в Петербурге, а в то время, лет пятьдесят тому назад, было очень много. Окраины Петербурга: Петербургская сторона, Васильевский Остров — представляли из себя не что иное, как большие села с целыми линиями деревянных домов; улицы большей частью были немощеные, заросшие травой, и в дождь и слякоть представлявшие собою непролазную грязь. По краям улиц шли деревянные мостки, были насажены аллеи деревьев; на некоторых улицах такие мостки красовались посредине…
По вечерам на улицах всюду горели тусклые керосиновые фонари, а кое-где даже масляные. По каменной мостовой дребезжали дрожки [2] извозчиков с узкими, высокими сиденьями, двигались огромные общественные кареты, их едва тащили три или четыре несчастные изможденные клячи. На окраинах Петербурга жизнь была совсем простая, бесхитростная, патриархальная. Много в ней было хорошего, было, конечно, и дурное.
Но я отвлеклась… Я вспомнила далекий вечер Вербной субботы.
2
Легкая четырехколесная повозка, предназначенная для перевозки людей.
Мы идем ко всенощной. Как-то особенно приветливо мерцают фонари. Тихо и холодно. В воздухе точно висит густой звон колокола ближайшей церкви. На душе очень торжественно. Мы идем с сестрой чинно впереди с вербочками в руках, а за нами мама с няней. Они полушепотом обсуждают предстоящие хозяйственные хлопоты, говорят о том, что купить и что ветчина дорога.
— Я попрошу маменьку купить окорок со мной пополам, — говорит мама. — А целый-то дорого, и нам не по карману…
Няня беспокоится о куличах, о пасхе: