— Оклемается. Старание-то есть.

А я слушал, и ничто не шевелилось во мне, все слова проходили мимо. Важен только ветерок с поля, только смолистый запах щепы, только необъятный голубой свод с тугими дремотными облачками и покой, покой, покой — счастливая неподвижность. Но как она коротка!

— Поднялись, что ли?..

И я приводил в движение свое непослушное, скрипящее суставами тело, сначала садился, секунду отдыхал, потом, стиснув зубы, подымался, шагал к яме. Из нее неприветливо тянуло влажной глубинной прохладой. Пальцы рук в холщовых рукавицах, казалось, совсем окостенели — не разогнуть, не зажать цевье лопаты. Но кой-как зажимал, мало-помалу разогревался, и снова пот в глаза, пот на разворошенную тяжелую землю. Село Красноглинка — тугая глина ему опорой. «В поте лица твоего будешь есть хлеб…»

До полного истощения, до спасительного выкрика:

— Перекур!

Первые дни добирался до крыльца избы тетки Дуси почти на четвереньках. Но самое страшное — утро, когда вопил каждый мускул, каждый сустав прочно срастался, страшно подумать, что надо зашевелиться, но надо — подымал с жесткого матраса свое страдающее тело, и пальцы за завтраком не могли держать деревянную ложку.

В эти дни я ни о чем не думал — ни о смысле жизни, ни о боге, не вспоминал московский дом, Ингу, дочь… С лопатой в руках я отвоевывал себе право жить в Красноглинке, жить под нищей крышей тетки Дуси, питаться картошкой в мундире, стонать от ломоты и тупой боли по утрам.

Но пришла минута, когда я не упал пластом на траву, а сел вместе с другими на бревна, почувствовал, как сладок горький махорочный дым минутного отдыха.

Тетка Дуся встретила меня на крыльце:

— Гостюшко к тебе. Отец Владимир пришел познакомиться. С час, как сидит.

Я уже знал, что отца Амфилохия, красавца и ратоборца с «греховной Америкой», заменил другой отец — Владимир. До сих пор я не помышлял знакомиться с ним, до него ли, когда полумертвый едва добираюсь до постели.

Раза два за это время заходила к нам бабка Пестериха, она же церковный староста, она же в обиходе красноглинских баб-верующих — сестра Аннушка. Этой общей сестрице перевалило уже за семьдесят, водянисто-одутловатая старуха, на студенисто-желтом лице приплюснутый нос, волосатая бородавка под правой ноздрей, натужная, с сипотцой одышка. Она разгибалась у порога и, угрожающе уставившись в угол, в полном молчании долго и размашисто крестилась.

— Бог помочь, добрые люди.

Деревянная клюка громыхала по половицам от порога к лавке. Сестра Аннушка садилась, прямая, неприступная, заводила сердитую песню:

— Объясни, мил человек, что это ныне в мире стряслось? Выходит, образованным снова в бога верить выгодно стало. Иль скажешь — без выгоды? В жисть не поверю! Чтоб образованный, со сноровкой, из самой Москвы-матушки к нам, в нашу дыру, скок-поскок, просто так — здорово, ребяты! Ни в жисть!.. Что-то есть. Это наша вера чиста, как стеклышко, мы здесь люди без хитрости — для бога все, с бога нам ничего… Не корыстны-ы…

Я не возражал, я мечтал тогда только упасть в кровать, а потому шел за занавеску, ложился и засыпал под сурово бубнящий голос:

— Спаситель-то наш сказал: «Горе вам, книжники и фарисеи!» То-то что горе, когда книжники к вере снова дорвутся. Образованные-то на бога с высоты поглядывают…

Сейчас я уже не так устал, могу встретить отца Владимира честь по чести. Можно считать — он угадал явиться…

Отец Владимир… Вот так отец!

Навстречу мне с лавки поднялся тощенький юнец — большие уши подпирают поля шляпы, битнические космы, узкое бледное лицо, не столь прозрачная, сколь призрачная бороденка, несмелая улыбочка, собирающая сухие ранние морщинки на запавших щеках, мешковато висящий пиджачок, брюки, заправленные в кирзовые голенища больших сапог. Отец Владимир моложе меня лет на семь по крайней мере.

— Извините… Дошло до меня… Если так, то весть благая…

— Рад с вами познакомиться… Да вы садитесь.

— С вашего разрешения.

Он был очень конфузлив, этот юный отец. Снял с головы шляпу и не знал, куда ее деть. Прямые бесцветные волосы падали на воротник, на щеки, но не закрывали мальчишеских больших серых ушей. Затылок у отца Владимира плоский, какой-то беззащитно трогательный.

— Позвольте вас спросить прямо, — проговорил он, мучая шляпу. — Это правда? Вы разделяете?..

— Говорила же я иль повторить?.. — ответила тетка Дуся, собирая на стол. — Верует. И Библию всю от корки до корки прочел.

— Невероятно!

— Что тут невероятного? — спросил я. — Вы вот тоже верите.

— Невероятно, что такой человек появился в Красноглинке. Бог услышал мои молитвы!

— Ваши молитвы?..

— Истинно! Я ждал вас!

— Меня?

— Не лично вас, конечно, но вроде вас. Да нет, что я, мечтать не смел.