А дело было так. В репертуаре театра существовала инсценировка «Дворянского гнезда», где роль Лаврецкого исполнял действительно заслуженно популярный артист, который, увы, страдал алкоголизмом. С этим приходилось мириться, так как за ним стояло высокое начальство. Он пил и на спектакле — без этого не мог играть. Но порядок был заведен такой: первый акт он играл трезвым, а в антракте выпивал свою порцию, после чего мог доиграть второй акт. Его постоянная гримерша знала это и, как бы он ни настаивал, раньше второго акта выпить ему не давала. Ну, а уж после второго акта он лыка не вязал.

Но случилось так, что постоянная гримерша заболела и ее заменила другая, молоденькая, которая была не в курсе этого распорядка. И артист обманул ее, сказав, что без выпивки не сможет играть первый акт. Мол, такой всегдашний обычай. Девушка, конечно, знала об его пристрастии и колебалась, но он ее убедил. Выпил, первый акт сыграл, а в антракте его так развезло, что ни о какой дальнейшей игре говорить не приходилось.

Зрители сидят, антракт длится сверх всякой меры, и тогда Вивьен решился. Он вышел перед занавесом и хорошо поставленным голосом отчеканил:

— В связи с тем, что народный артист СССР, лауреат Ленинской и Государственных премий, такой-то (тут Вивьен полностью назвал имя, отчество и фамилию артиста) пьян, спектакль продолжаться не может!

Публика, разумеется, разошлась в шоке. А Вивьена вызвали в обком и еще кой-куда. Обвинили в намеренной дискредитации не только артиста, но и высоких государственных званий. А также в глумлении над святыми чувствами и так далее и тому подобное.

Требовали раскаяний, угрожали санкциями и хотели, чтобы он подал в отставку. Но Леонид Сергеевич не признавал себя виновным. И не собирался сам покидать пост, на котором достойно руководил театром. А снять не посмели, ибо опять скандал, повод для которого слишком всем известен, — громкое было бы дело.

Так что пришлось начальству этот финик, как говорится, выкушать. Но нервы Леониду Сергеевичу Инстанция, разумеется, потрепала.

Не знаю, был ли временно уволен из театра провинившийся артист, но некоторое время он не играл. Может быть, лечился? Затем вернулся на сцену, ничего заметного после этого не сыграл и умер. Жаль, конечно, талантливого человека. Увы, он не первый и не последний, которого пьянство сгубило. Кто-то винил Вивьена — дескать, опозорил человека и нанес ему удар. Но мое мнение — Леонид Сергеевич был прав. Достоинство зрителей тоже надо оберегать.

Теперь перейду к воспоминаниям, связанным с постановкой моей пьесы.

«Все остается людям» начали репетировать почти одновременно во МХАТе и у Вивьена. Однако в журнале «Театральная жизнь» появилась статья главного тогдашнего редактора, осуждающая пьесу (даю трибуну попу, и еще какие-то обвинения). Факт такой публикации противоречил правилам печати и этическим нормам — нельзя критиковать неопубликованное произведение и непоставленный спектакль, и порядочный человек никогда бы себе этого не позволил, — но статья достигла поставленной цели: репетиции были приостановлены. А меня вызвали для объяснений в ЦК КПСС, хотя я был беспартийным. Как я отбояривался от них — об этом можно рассказать в другом месте, здесь не о том речь. Усилиями умнейшего и опытного директора МХАТа Александра Васильевича Солодовникова удалось как-то, через пень в колоду, все же репетиции продолжить. В Ленинграде же, где начальство всегда старалось быть святее Папы Римского (колыбель революции!), дело застопорилось, и Вивьен попросил меня приехать для объяснений.

По приезде выяснилось, что начальство на этот раз не постеснялось напрочь запретить работу над пьесой (раз еще ничего не состоялось), считая, что к Октябрьской годовщине нужен праздничный спектакль. Моя пьеса для этого никак не годилась. И навязывают ему другую пьесу. «Пьеска дрянь, — сказал Вивьен, — но я займу там всех

народных, устрою апофеозик и тогда, стало быть, выторгую у начальства право поставить вашу».

Пришлось с этим примириться. И я, признаться, подумал, что постановка пьесы в Ленинграде вряд ли вообще состоится.

С «апофеозиком» они, естественно, провалились. Но начальство было довольно: юбилей отмечен. Однако шансов на постановку моей пьесы не прибавилось.

Во МХАТе же медленно работа продолжалась, и, наконец, хоть и не первыми (первым стал Южно-Сахалинский театр), но премьеру сыграли. Нападки на пьесу было возобновились, однако спектакль с каждым разом набирал число сторонников, что давало мне силу противостоять всяческим требованиям Инстанций.

И тут вдруг я получил сообщение от Вивьена, в котором он просил приехать в Ленинград на репетиции. И хотя я, как правило, не хожу на репетиции, но мне очень захотелось посмотреть, как работает Вивьен.

Не знаю, может быть, ранее он и давал актерам какие-нибудь смысловые разъяснения, но я был свидетелем того, как он находил и подсказывал им удивительно точные, необходимые физические состояния. И я еще, в который раз, получил подтверждение того, что даже самый талантливый артист обязательно нуждается в режиссуре.

К примеру, Николай Черкасов произносит один из монологов. Следы самостоятельной темпераментной домашней работы очевидны. Но результат таков, что я почти в панике гляжу на Вивьена. Однако Вивьен спокоен и одобрительно кивает головой. А затем говорит: «Принесите-ка нам вон ту низенькую табуреточку. А ты, Коля, стало быть, садись на нее, как кучер на облучке. Это хорошо, что у тебя коленки к ушам подъехали, это, стало быть, так и надо. А теперь давай-ка весь монолог на выдохе».