– Сегодня мой день рождения, – сказал он, как бы извиняясь. И, подумав немного, добавил: – Я делаю что хочу, так же как и всегда. Кто мне может это запретить?

Несмотря на это агрессивное и одновременно меланхолическое провозглашение свободы, с этого момента Пако брал каждую устрицу с таким видом, как будто это был простительный каприз – возможно, последний, который он собирался себе позволить. Хотя обе женщины ели очень умеренно, натиск издателя истощил приготовленные мной запасы. За несколько минут с первой коробкой было покончено, и мне пришлось идти за второй. Когда я вернулся, Долорес что-то говорила тем циничным тоном, каким обычно рассказывала о своих бывших любовниках. Она уже не была слишком бледна и даже позволила, чтобы одно из ее колен высунулось из-под распахнувшегося пальто. Как всегда, Долорес держала у рта сигарету и улыбалась, глядя поочередно то на Исабель, то на Пако.

– …не знаю, сколько месяцев я ее уже не видела, может быть, целый год. Она сильно постарела и вся сморщилась. На ней была надета нелепая лиловая шляпа. Она остановилась передо мной на тротуаре и сказала: «Как же ты похудела! Просто тростинка!» Я ответила ей: «Это потому, что у меня рак». И тогда она, немного скосив глаза, посмотрела на меня в ужасе и ляпнула: «Но тебе это очень идет!»

Все рассмеялись. Долорес тоже искренне хохотала, откинув голову назад. У Пако смех перешел в приступ кашля. С налитым кровью лицом он оперся ладонями о стол и наклонил голову вниз. Я остановился и посмотрел на небо. Тучи раскрывались, как огромный и тонкий занавес.

Вскоре появился Умберто Арденио Росалес. Его сонные глазки казались двумя угольками под распухшими веками, выглядевшими в тот день еще более толстыми, обвисшими и фиолетовыми, чем обычно. Умберто не принял душ и даже не переоделся. Он распространял вокруг себя несвежий запах, смешанный с сильным ароматом лосьона для бритья. Его редкие волосы были всклокочены, будто все еще наэлектризованные вчерашней грозой. В своей руке с заплывшими жиром пальцами он держал дорожную сумку.

После завтрака Исабель и Долорес ушли каждая в свою комнату, чтобы привести себя в порядок и собраться. В гостиной остался только Пако, разжигавший камин. Увидев Умберто, он пошел ему навстречу. Мне показалось, что издатель собирается его обнять, но то ли я ошибся, то ли у Пако просто не хватило смелости сделать это. Он остановился перед Умберто, глядя на него с таким выражением, как будто они давно не виделись. Тот опустил глаза и слегка покашлял. Я испугался, что Пако еще раз захочет продемонстрировать свой оптимизм и объявит Умберто, менее всего способному оценить его яростное сопротивление тоске, что «сегодня великолепный день». Но Пако не мог скрывать от этого измученного человека, что он поддерживал его тридцать лет: он был не в состоянии обманывать этого жалкого неудачника, связывавшего его с реальностью. Он не мог и не хотел делать этого.

– Дело – дрянь, Умберто. Мы с тобой прогорели. Нужно что-то делать, чтобы встать на ноги.

Умберто посмотрел на издателя в нерешительности, приоткрыл было рот, но не смог произнести ни слова. Своими воспаленными глазами он видел издателя неясно, словно сквозь пелену – как призрак, который можно изгнать с помощью заклятия. Пако много раз твердил мне о могуществе слов, и я хорошо это усвоил. Он знал, что Умберто хочет избавиться от него раз и навсегда. Я уверен, что если бы у Пако была возможность, он бы помешал этому, но было уже слишком поздно. Он мог только ждать, чтобы Умберто собрался со своими мыслями – всегда такими грубыми и скупыми.

– Я не могу уже упасть ниже, – немного запинаясь, сказал наконец Умберто. – Теперь настал твой черед. Твое издательство уже тебе не принадлежит, а входит в группу. Там все переделают – настолько, что через несколько месяцев ты не узнаешь каталог. С тобой перестанут считаться. Но это даже лучше – чтобы тебя совсем не видели. Ты будешь жалок: в твои-то годы – такое унижение! Вот так. А я уезжаю, пока не поднялись другие. Я не могу находиться в их обществе ни секунды больше.

Стоя один на кухне, я отложил работу, чтобы рассмотреть их. Невидимость, к которой стремился пес издателя и которая доставляла мне столько удовольствия, могла превращаться в муку, накатываясь в самый неподходящий момент. Умберто направился к двери, спотыкаясь о свою сумку, как будто он не мог избежать того, чтобы не создавать себе самому препятствий. Пако шел следом за ним. Он хотел было взять его за руку, но остановился.

– Отдохни, – говорил издатель, стараясь чтобы его голос звучал убедительно. Он натужно хрипел, изо всех сил пытаясь хоть немного смягчить свой повелительный голос. – Возьми несколько дней отпуска и расслабься. Я приеду проведать тебя в конце следующей недели. Посмотрим, что можно еще сделать.

Прежде чем они вышли в сад, мне удалось услышать ответ Умберто.

– Ничего, Пакито. Ничего уже нельзя сделать. А тебе лучше оставаться здесь. Найди себе какую-нибудь компанию. Полин бы подошла, но она слишком молода, да еще вдобавок спуталась с этим придурком. Поищи кого-нибудь еще. Не думаю, что когда-нибудь повторятся такие выходные. Те, кто приехал к тебе на этот раз, больше не появятся в твоем доме…

Я вышел в сад и видел, как они спускаются по склону по направлению к калитке. Мне вспомнилось письмо тридцатилетней давности, прочитанное мной прошлой ночью. Так же как шелковый халат, висевший за дверью ванной, как старая фотография моего отца рядом с его новым «гордини», как все увядающее и теряющее смысл, это письмо яркими вспышками нарисовало образы людей, шедших уверенным и небрежным шагом к своей гибели, к краху, неминуемо ожидающему каждого из нас. Я помнил это письмо почти наизусть, но его последние строки превратились для меня в зловещее предупреждение живущим: «…С нетерпением, волнением и надеждой жду Вашего ответа. Всегда к Вашим услугам, Умберто Арденио Росалес».