Такая авиаторпеда — хладнокровный противник; она ничего не выдает, ничего совершенно. Играть в покер с авиаторпедой нельзя.

Когда мы откопали эту торпеду, нам было приказано не вынимать взрыватель, пока ее не вывезут за пределы города. Возможно, это означало, что взрыватель у нее нового, неизвестного нам типа, или что она лежит в таком положении, что взорвется, если кто-то дыхнет на треклятый взрыватель; и если такая тварь взорвется, то разнесет всю эту часть города.

Подъехал крупповский дизельный грузовик с краном и встал, ожидая чудовищного груза. Четыре часа ушло на то, чтобы поднять торпеду, уложить и закрепить так, чтобы она не могла сдвинуться.

Когда с этим было покончено, мы с облегчением посмотрели на нее. Но кое о чем забыли.

— Кто умеет водить машину?

Молчание. Когда змея взбирается по твоей ноге, ты превращаешься в каменный столб, в неживой предмет, который змее не интересен. Мы превратились в столбы, мечтая стать невидимками, пока взгляд эсэсовца перемещался от одного к другому. Никто из нас не смотрел на него, но ощущали мы его присутствие так остро, что сердца колотились, и души, трепеща, уходили в пятки.

— Эй, ты! Водить можешь?

Я не осмелился сказать «нет».

— Садись за руль!

Дорога была окаймлена флажками. Слава Богу, ее отремонтировали, очистили, и поверхность была ровной. Все ради своих драгоценных домов! Я не видел там ни души. Другие машины ползли за мной в отдалении. У эсэсовцев не было желания приближаться к опасности. В одном месте горел в тишине охваченный пламенем дом. Дым от него ел мне глаза, я едва был способен видеть; но увеличить скорость не смел. Прошло пять мучительных минут, прежде чем я снова задышал свежим воздухом.

Я не знаю, о чем думал во время этой поездки. Знаю только, что времени думать было вдоволь, и что я был спокоен, может быть, в слегка приподнятом настроении, даже впервые за долгое время чуть-чуть счастливым. Когда следующая секунда может стать твоей последней, времени на раздумье у тебя много. Знаю также, что впервые за целую вечность сознавал себя самим собой. Я потерял себя из виду, даже утратил мнение о себе, моя личность подвергалась уничтожению — и все- таки перенесла деградацию, ежедневную деградацию. Вот и ты, сказал я себе. Привет. Вот и ты. Делаешь то, чего не смеют делать другие. Так что все-таки ты человек, способный делать что-то полезное для людей. Взгляни вон на те трамвайные линии!

Я выехал за город, миновав последние участки с жестяными лачугами, жилищами бродяг, бездельников и нищих. Возможно, там жили и приличные люди, поскольку шла война, и город каждую ночь становился все больше и больше изрыт воронками. Какой-то человек копал землю. Он оперся на лопату и взглянул на меня.

— В укрытие не идете? — крикнул я ему.

Он что-то ответил, — я не расслышал из-за шума двигателя, — и остался на месте. Может быть, сказал: «Счастливого пути». Странно ехать так медленно по совершенно пустому шоссе.

В городе, наверно, люди возвращаются в свои дома и лавки. Сперва самые смелые. Потом остальные, с облегчением, с радостью. Смотрите, все цело.

Возможно, я мог бы сбежать; на пустых улицах было много возможностей. Мог бы выскочить из кабины и броситься в укрытие, бомба ехала бы без водителя еще примерно минуту, потом взорвалась бы. Почему я не использовал такую возможность, не знаю. Но не использовал. Мы были одни, моя дражайшая авиаторпеда и я, и никто не мог бы ничего мне сделать.

Флажки все еще окаймляли шоссе, но здесь, на пустоши, расстояние между ними было больше. Теперь мой инстинкт самосохранения очнулся от своего странного опьянения: мы еще не доехали? Черт, было бы очень скверно теперь, после стольких километров, после почти суток…

Проехав километров десять по пустоши, я остановился. Поскольку выгрузить торпеду сочли невозможным, ее взорвали прямо в грузовике.

За то, что вел его, я получил три сигареты с обычным замечанием, что не заслуживаю их, но получаю по той причине, что фюрер не лишен человеческих чувств.

Три сигареты показались мне хорошей платой. Я рассчитывал на одну.

Самое худшее, что случилось со мной, могло случиться с любым заключенным — я заболел; и возможно, это спасло мне жизнь. Я держался пять дней. Если сказаться больным, тебя сразу же отправляли в лагерный госпиталь, где над тобой экспериментировали до тех пор, пока тебя больше невозможно было использовать; а использовать тебя становилось невозможно лишь когда ты умирал от использования. Поэтому больными не сказывались. Но во время переклички я свалился и пришел в себя уже в госпитале.