— Ай-вай-вай!.. — старец воздел ладони к небу и упал на колени. Ревин немного говорил по-турецки, но здесь не требовалось переводчика, все было понятно и так, в хижинах одни женщины и дети, чужих нет, всемилостивый Аллах наслал испытание и засуха погубила урожай. Они-де, мирные крестьяне и староста умоляет русского господина не разорять деревню.

— Брешет! — сверкнул глазами Семидверный. — В кишлаке аспиды, нутром чую! Ревин всматривался в коричневое от загара лицо, изрезанное глубокими бороздами, в подернутые влажной поволокой глаза, где затаилась непритворная печаль.

— Сколько лет тебе, старик?

Староста посмотрел Ревину за спину, на потертые рукояти шашек, и сглотнул.

— Восемьдесят два, господин…

— Сроку даю… Умеешь ли ты определять время по часам?

— Нет, господин, не умею…

Ревин нахмурился. Действительно, откуда взяться дорогому хронометру в глухом кишлаке…

— Горнист!

— Чавой? — горнист, с подходящей ему как нельзя более кстати фамилией Дураков, по пути нарвал фуражку зеленых абрикосов и сейчас, кривился от кислятины, далеко выстреливая косточки пальцами.

— Труби.

— Чавой трубить-то? — Дураков отер губы ладонью.

— "Зарю" труби.

Дураков прокашлялся, проплевался и изобразил "зарю".

— Когда услышишь третий горн, — Ревин обратился к старосте, — мы запалим деревню. Будет лучше, если к тому времени жителей там не останется… Сожжем дотла, будь уверен, — Ревин прервал запричитавшего старика. — Если не убедишь чужаков сдаться. Передай им мое слово. Я сохраню им жизнь… Готовить факелы! — Ревин повернул лошадь, давая понять, что разговор окончен. Старик побрел восвояси ни с чем, понуро уронив голову на грудь. Ревин глядел ему вслед и давил в сердце жалость. Рисковать людьми он не собирался, не для того казаки отмотали такого крюка, чтобы подставляться под пули на узких улочках. Бытовала старая, многократно испытанная тактика: пустить в селение красного петуха и дожидаться, пока из объятых пламенем жилищ не полезут поджаренные абреки.

— На войне, как на войне! — пробормотал Ревин. — Дураков! Давай!.. После второго горна из кишлака потянулась цепочка жителей. Женщины, старики, дети тащили нехитрый скарб, волокли в поводу скот, гнали овец. Казаки перепарывали тюки, проверяя, не укрылся ли кто внутри, оборачивали арбы с поклажей, даже овец дергали за шкуру – своя ли?

— Пощади, господин! — староста повалился Ревину в ноги. — В кишлаке никого нет. Ради Аллаха, не лишай крова!..

— Врешь, собака! — подбежал Семидверный, сунул под нос старику кулак. — Что это? А? Тебя спрашиваю, что? Взопревшие кони твои под седлами! Мокрые, как мыши, все до одного!

— Труби! — Ревин махнул горнисту, и, не дожидаясь, пока стихнут мечущиеся по предгорьям отзвуки исторгнутой во все мощь дураковских легких "зари", велел: – Зажигай из-под ветра!.. С другого конца кишлака послышались выстрелы, казаки с присвистом выслали коней в намет, в один момент скрывшись за холмом.

— Вашбродие! — примчался вестовой. — Арыком пробирались, низиной хотели уйти… Увидали мы их, погнали в поле…

— А ну, погоди с кострами! — Ревин остановил факельщиков. — Обождем…

В поле пешему с конным не равняться, вскоре под прицелами карабинов привели казаки изрядно помятых турок, связанных по рукам. Пленные следы особых церемоний не носили: на физиономиях красовались синяки и кровоподтеки, кто-то сплевывал зубное крошево, харкая красным, кто-то прихватывал бок со сломанными, видно, ребрами. Иным повезло еще меньше, их волокли за ноги, притороченными к седлу. Среди сбившихся в кучу крестьян раздались возгласы, запричитали высокими голосами старухи.

— Кто старший? — Ревин, спешившись, разглядывал пленных. Один из них, коренастый, поднял глаза, воинственно выпятив седеющую бороду. Ревин остановился напротив и отрекомендовался:

— Ротмистр Ревин. С кем имею честь?

Бородач не ответил. Тряхнув обритой головой, презрительно плюнул Ревину в лицо… Смолкли старухи. Двое казаков с нагайками, кинувшиеся было проучить наглеца, остановились в нерешительности, натолкнувшись на запрещающий жест. В полной тишине Ревин достал из кармана платок, вытер лицо и запачканный мундир. Молниеносного удара в горло никто не увидел. Бородач захрипел и неловко повалился навзничь, дернулся пару раз и затих, уставившись остекленевшими глазами в небо. Обыски кишлака принесли неожиданный результат, внутри одной из хижин обнаружилась интересная находка. Казаки, приседая от тяжести, тащили нечто объемистое, завернутое в мешковину. Сверток глухо звякнул, соприкоснувшись с землей. Вокруг тотчас собрались любопытствующие.

— Дывытесь, хлопци, яка бандура!..

Бандура оказалась ничем иным, как картечницей Барановского, именуемой в просторечье "скорострелкой", новехонькой, но с пустыми патронными ящиками. Громоздкую картечницу Ревин велел взять с собой. Не бросать же, в конце концов, имущество, за которое уплачено царским золотом.

Сквозь брезент большой штабной палатки доносился звон посуды и женский смех. Керосиновый фонарь покачивался согласно слабому прохладному ветру, отбрасывал тени на лица часовых, усиливая их сходство с египетским сфинксом. Шторка над входом колыхнулась.