Под вечер, когда отряды уже расположились около канала Якуб-бай, воздух сразу наполнился мелкими жужжащими мошками, точно он слетели к нам со всего тростникового моря… Я завел к себе Чоудурского хана, и за стаканом чаю старался выпытать у него возможно больше сведений о его племени. Но узнал я весьма немногое: Чоудуры, как выразился хан, «пьют воду из Клыч-Ниязбая», то есть живут по обеим сторонам этого канала, и вместе с четырьмя другими родами, Игдыр, Бурунчик, Бозачи и Абдал, составляют одно из туркменских племен, известное под именем Хесен и насчитывающее у себя от десяти до двенадцати тысяч кибиток полукочевого населения. Чоудуры, вместе с другим, самым сильным, в сорок тысяч кибиток, Туркменским племенем Иомутов, «пьющих» из Казавата, известны как лучшие воины Хивинского оазиса и составляют здесь нечто в роде преторианцев. Для того, чтобы держать их в повиновении или, вернее [203] пользоваться их поддержкой, ханы Хивинские заставляют своих оседлых, хотя и многочисленных, но изнеженных выродившихся подданных Узбеков и Сартов, живущих по каналу Палван-ата, выставлять ежегодно, бесплатно, двенадцать тысяч человек для исполнения полевых работ и очистки каналов в землях Иомутов и Чоудуров…

Перечисляя, затем, Туркменские племена, кочующия по степям, окружающим Хивинский оазис, Чоудурский хан назвал мне Салыр, Сарык Арсари, Гоглен, Джемшит, Алили и Карадашли, из коих каждое подразделяется на более или менее многочисленные роды. Но самым воинственным и своевольным между всеми считают племя Текинцев, которое подразделяется на Ахал и Мерв; оно насчитывает у себя более пятидесяти тысяч кибиток и имеет сильно укрепленный город Мерв, расположенный в Текинском оазисе…

Было за полночь. Спать хотелось страшно, но назойливые мошки не давали сомкнуть глаз. Наконец усталость превозмогла, я начал засыпать. Вдруг, точно у самых ушей, раздался треск барабана и прежде чем я удостоверился, что это не во сне, грохот учащенной дроби смешался с отрывистыми звуками сигнальных рожков и полился по всему лагерю… Тревога!…

Лагерь всполошился.

«В ружье!.. К коням!.. Марш к орудиям!.. Бегом!..» раздавались с разных сторон громкие [204] голоса, пока я торопливо одевался, но вскоре все смолкло.

Выскочив из кибитки, я прыгнул на лошадь, уже подведенную расторопным Насибом. Луна разливала бледный свет на окружающия волны камыша, застилавшие весь горизонт, но лагерь скрывался за этими волнами и я не видел, что происходило даже в двух шагах от меня…

— Что такое? раздался возле меня заспанный голос Ломакина.

— Ничего не знаю, полковник, кроме того, что «тревога».

— Поезжайте, пожалуйста, к генералу и узнайте, что такое?..

Я поскакал в камыши по направлению оренбургского лагеря, но через несколько секунд невозможно было двигаться даже шагом. Конь кряхтел, напирая грудью почти на сплошную стену тростника, но чаща становилась все выше и непроходимее… Куда выбраться? подумывал я, но в это время слева донесся какой-то говор… Я повернул туда и с трудом вылез наконец из этой чащи на более открытую прогалину мелкого камыша, из которого выглядывали в грозном молчании орудия Оренбургской конной батареи с белеющею вокруг прислугой. За ними, подобно белым стенкам, едва высовывались из камыша пехотные фронты, а еще далее послышался сильный треск и шум, показалась масса [205] казаков, шедшая рысью и остановившаяся на фланге пехоты…

Пока я доехал до кибитки генерала, все войска уже были на ногах, но тут дело разъяснилось и они разошлись… Оказалось, что несколько халатников подползли к нашему пикету, дали залп по нем и скрылись в камышах. Наши послали вдогонку несколько выстрелов, и поднялась тревога.

Утром на следующий день к генералу явились с повинною Киргизы, виновники мангышлакского возмущения 1870 года, скрывавшиеся до сего времени в пределах Хивинского ханства. Их приняли весьма любезно и, под условием добросовестной службы в настоящем походе, обещали помилование и разные милости…

К полудню, 19 мая, мы сделали новый переход и расположились на берегу Аму-Дарьи, у урочища Ялангач-Чаганак. Дорога тянулась среди тех же камышей до самого почти Бента. Здесь мы переправились через огромную плотину, возведенную каким-то Назар-ханом для преграждения доступа воды в старый и в свое время многоводный, а теперь совершенно сухой рукав Аму-Дарьи, Лаудан, впадавший некогда в Айбугирский залив. Как рассказывал мне Чоудурский хан, эта плотина у Бента была единственною причиной осушения Айбугира, и достаточно прорыть ее для того, чтобы снова наполнить водой тот обширный бассейн, по дну которого мы прошли у Кара-Гумбета… [206]

Аму-Дарья у Ялангач-Чаганака как бы стиснута между крутыми берегами, поросшими кое-каким кустарником среди камыша, и имеет не более трехсот сажен ширины; она делает здесь почти крутой поворот на запад, так как на противоположном берегу высятся, и чрезвычайно эффектно, конические вершины пятиглавого Беш-Тюбе.

К вечеру лазутчики предупредили нас, что две тысячи Хивинцев собираются сделать на лагерь ночное нападение. Вследствие этого пикеты наши были выдвинуты вперед на две с половиной версты, казакам приказано держать лошадей оседланными. Словом, отряды приготовились принять надлежащим образом незванных гостей, но ночь прошла спокойно, и в 4 часа утра мы выступили на Мангит.

Пройдя еще верст десять по камышам, мы наконец начали выходить на открытая поляны, кое-где поросшие высокими кустами гребенщика и колючки. Показались группы неприятельских всадников. Появляясь со всех сторон, выростая точно из земли, толпы их сгущались все более и более и вскоре окружили нас со всех сторон почти непрерывными массами… Аламаны хана гарцовали вокруг нас, угрожая издали обнаженными саблями и неимоверно длинными фитильными ружьями; неистовые крики наполняли воздух. Некоторое время отряды спокойно продолжали движение, не обращая внимания на неприятеля. Но вот дерзость его уже перешла меру: подскакивая все ближе и ближе с левой стороны, [207] довольно значительная толпа всадников вдруг рванулась вперед и с оглушительными криками врубилась в средину нашего обоза… Настала минута умерить этот пыл.