Руководство переведено главным образом на бумагу и поспевает в хвосте событий. Положение на фронте перестает чувствоваться, а поток необоснованных хвастливых заявлений увеличивается. Если раньше даже действия разведывательных групп противника становились известными в ближайших штабах армий и фронта, то теперь, например, в ночь на 13 августа 117-я дивизия, почти без причин, за ночь убежала с фронта на 30 километров, в результате чего противник занял Довск и Корму, что фронту стало известно только в 11 часов утра. Штаб 21-й армии и не узнал о бегстве целой дивизии, если бы она не наперла на штаб армии.

Товарищ Сталин, глубоко чувствуя свою ответственность, заявляю, что с Ефремовым не выйдет дело. Он хвастун и лгун, я это могу доказать. Сейчас дело с руководством стало в несколько раз хуже, и это все чувствуют. Даже командиры, страдавшие от невероятной грубости Кузнецова, между собой говорят, что с Кузнецовым было тяжело работать, но воевать можно было уверенно {8} .

Я просил Мехлиса передать вам, что назначение Ефремова будет ошибкой, и вносил кандидатуру Еременко. Конечно, независимо от информации сделаем все возможное для помощи Ефремову в улучшении руководства» [20] .

Что же Сталин? А Сталин умел доверять тем, кто ему был предан и кому он однажды поверил. Как верно заметил историк Б. В. Соколов: «Среди тысяч своих генералов Сталин особо выделял некоторых, внимательно следил за их деятельностью, рассчитывая в будущем выдвинуть на более высокие посты. И к поступавшим на них доносам относился снисходительно, не давая делу хода».

15 августа в штаб Центрального фронта пришли сразу две шифротелеграммы от Сталина.

Первая – Пономаренко: «Вашу шифровку об Ефремове получил. Ваше поведение непонятно. Почему Вы молчали, когда снимали Кузнецова. Теперь же, всего через несколько дней после назначения Ефремова, Вы сразу определили, что он лгун, хвастун и у него ничего не выйдет. Вы член Военного совета, а не наблюдатель и обязаны добиться повышения требовательности к командирам армий и дивизий со стороны т. Ефремова, добиться непрерывной связи с армиями, дивизиями, знать оперативную обстановку и своевременно реагировать на нее. Вы обязаны и имеете возможность заставить Ефремова работать по-настоящему.

Предлагаю Вам начистоту объясниться с Ефремовым по существу содержания Вашей шифровки, с которой я знакомлю Ефремова, и добиться того, чтобы фронтовая работа шла по-большевистски [21] . К Вашему сведению сообщаю, что в ЦК имеются очень благоприятные отзывы об Ефремове таких товарищей, как Ворошилов и Микоян [22] . Я уже не говорю о том, что Мехлис, ездивший для проверки, тоже хорошо отозвался о Ефремове» [23] .

Вторая – Ефремову: «Я получил от Пономаренко шифровку, где он плохо отзывается о Вашей работе и думает, что Вы не сумеете руководить фронтом, так как Вы не требовательны к своим подчиненным и не умеете их подтягивать, когда это требует обстановка. Прошу Вас лично объясниться с Пономаренко и принять решительные меры к исправлению недостатков, имеющихся в Вашей работе».

Видимо, отношения Ефремова и Пономаренко не сложились.

Ефремов прекратил во вверенных ему частях мордобой, излишний шелест всевозможных отчетностей. Известны случаи, когда, к примеру, в штаб дивизии из штаба армии приходит распоряжение о срочной отчетности по двадцати – тридцати пунктам, среди которых и откровенно несвоевременно глупые. И начальник штаба вместо того, чтобы думать о том, как лучше расположить полк, распределить его силы и огневые средства, чем усилить и как обеспечить, должен тратить время на эту бумажную канитель. Ефремов все это пресек. Видя, что штабные работники спят по три-четыре часа и от недосыпа плохо соображают и зачастую не могут ответить на элементарные вопросы или заговариваются, приказал ввести режим, который мог позволить им в условиях боев вести нормальную штабную работу. И тут же кое-кто остался не у дел и начал искать пути, чтобы все поставить на свое место.

По поводу всего этого можно полемизировать. Приводить доводы, контрдоводы. К примеру, тот же Б. В. Соколов о конфликте и его развитии во времени пишет следующее: «Федор Исидовович Кузнецов, с которым, по мнению Пономаренко, можно было «уверенно воевать», после Центрального фронта отправился командовать 51-й отдельной армией в Крыму, однако не спас ее от разгрома и в начале ноября был смещен со своего поста за полную потерю управления войсками во время беспорядочного отступления от Перекопа. Вряд ли наследие, оставленное им Ефремову, было лучше крымского».

Я не склонен разделять с историком субъективную правду последней фразы. Может, хуже, может, не лучше… Меня интересует другое. Психологическое состояние генерала Ефремова в этот период. Прошлое настигало его. Где-то в глубине, в темном подсознании, со скрежетом стальных дверей шевелились красные тесемки пухлой папки, в которой было все: и дружба с Дыбенко и Кутяковым, и близкое знакомство с Тухачевским, и многое другое, что, в изменившихся обстоятельствах, могло агрессивно восстать против него.

Надо было со всем этим конечно же считаться. В том числе и учитывать особенности характера и стиль работы постоянно находившегося рядом члена Военного совета. Но бить по морде подчиненных, чтобы таким образом «их подтягивать», он не мог и в силу своего воспитания, и в силу природного характера, и в силу понимания того, каким должен быть офицер, генерал для своих подчиненных. И здесь мне сразу же вспоминаются рассказы ветеранов 33-й армии, участников одного боя, во время которого немцы окончательно замкнули кольцо окружения Западной группировки и пытались развить атаку в тыл, для уничтожения частей, захваченных врасплох. Ефремов со своим адъютантом майором Водолазовым ходил вдоль цепи залегших солдат и командиров, спешно собранных в тылах, и спокойным голосом ставил боевую задачу. И это его несуетливое спокойствие, и уверенный голос, как вспоминал тот бой бывший партизанский связной Николай Шибалин, «придавали уверенность в том, что мы отобьемся, не пропадем». Уже свистели пули, уже начался минометный обстрел, а он ходил вдоль цепи и говорил: «Вот твой участок. Окапывайся. Не робей».