— Вам что, жизнь спокойная надоела?

Но мне уже вожжа под хвост попала.

— Отдайте, Василий Григорьевич... Я с ним на «химию» уйду. Вам же все равно экипаж Алфимова менять нужно...

— На педагогику потянуло? — прищурился Селезнев. И тут мне так противно все это стало! Чего, думаю, шустрить в моем возрасте?

— Нет, командир, — сказал я ему. — Плевал я на педагогику. Просто чувствую, что приближается мой КПМ — конечный пункт маршрута... Ты уж прости меня за такую научную фантастику...

— Ты с0шел с ума! — сказала я ему. — Какая «химия»? Какой колхоз?!

— Ты не помнишь, где мои старые сандалии?

— Куда тебя черт несет?

— Где мои старые сандалии?

— Ты хочешь, чтобы у тебя опять рецидивы начались?.. Ты хочешь совсем перестать видеть, да? Этого ты хочешь?!

— Где мои сандалии? — спросил он, не обращая на меня никакого внимания.

— Вспомни, что говорил доктор Левин: «Редкие спокойные рейсы...», а не пятьдесят взлетов и посадок каждый день, дурак ты старый!..

Я опустилась на колени и стала шарить в темном низу стенного шкафа, разгребая забытую обувь.

— Я тебя спрашиваю, где мои старые сандалии?! — рявкнул он и стукнул кулаком по столу.

Наконец под унтами я нащупала его сандалии. Но подняться сил уже не было. Я вытащила это старье, уселась на пол и заплакала.

Он поднял меня, прижал к себе и чмокнул куда-то в макушку.

— Ты не помнишь, где мои старые сандалии? — тихо и виновато спросил он.

Я плакала и поэтому не могла ответить. Но я подняла руку и показала ему его старые, стоптанные: дурацкие сандалии.

— Ну прекрасные же сандалии! — закричал он. — Я же в них там на танцы ходить буду!

И он запел «С берез, неслышен, невесом, слетает желтый лист...».

Знаете ли вы, что такое авиахимработы? Нет, вы не знаете, что такое авиахимработы! Всего пять метров от земли...

Ревет двигатель... Мчится «Ан-2» над коротеньким полем.

Летит за ним белая оседающая полоса...

Кончилось поле. Резкий набор высоты, разворот и снова снижение до пяти метров.

И снова бреющим, бреющим!..

Это, наверное, как бой, как атака... Наверное, так же шли штурмовики бреющим, так же ревели двигатели. И пулеметов тоже не было слышно. Потому что в пяти метрах от земли двигатели ревут, вбирая в себя все остальные звуки...

И лицо у Сахно, наверное, такое же, как тогда. Пять метров высоты, зажат штурвал, глаза ввалились. Мокрое, искаженное напряжением лицо.

— Пуск!..

Я рванул рукоятку, словно бомбы сбросил... Хотел повернуться, посмотреть, как ложится полоса...

— Не оглядывайся!..

И снова в четыре глаза на горизонт. Кончилось поле.

— Держи!

Я взял управление. Сахно снял руки со штурвала.

— Пошел наверх! Пятьдесят метров!..

Иду наверх. Пятьдесят метров.

— Начинай разворот!

Закладываю крен. Кажется, чуть резче, чем нужно...

— Ты мне свою технику не показывай! — орет Сахно. — Убери до тридцати градусов!.. Вот так! Хорош...

Я заканчиваю разворот.

— Пошел вниз! И внимательно...

И опять идем бреющим.

Высота — пять метров. Только пять метров.

— Пуск!

И белый шлейф вырывается из-под самолета...

— Хорош!..

А потом мы лежим на земле, подстелив под себя моторный чехол. Сахно на спине, я на животе. Грязные, измученные. Сергей Николаевич курит, а я, мусоля химический карандаш, заполняю журнал и считаю, считаю, считаю... Все считаю: гектары, бензин, масло, часы, минуты, взлеты, посадки...

— Девятнадцатый взлет сейчас будет... — говорю я Сахно.

Сахно открывает глаза, обстоятельно заплевывает сигарету и, глядя куда-то в сторону (вот ведь сволочной старик!), лениво отвечает:

— Рекомендую говорить о прошедшем: «Сделали восемнадцать посадок». А будет ли у нас девятнадцатый взлет — еще неизвестно.

— А в черных кошек вы, случайно, не верите?

— Верю. Сколько там по гектарам?

— Сорок восемь...

Тогда ему было столько, сколько мне сейчас...

Дело не в орденах. Не в том, что они у него есть, а у меня их нету. Дело в том, что они знают что-то такое, что нам неведомо. Это все очень сложно, и я не всегда это могу толково объяснить, но сейчас я попробую.