А теперь вот он стоит перед нами — полненький, облысевший, с широкими золотыми шевронами на рукавах, очень грамотный в прошлом летчик и очень на сегодняшний день сильный начальник. Мы с ним, не в укор многим, связи никогда не теряли. Правда, каждый на своем месте и друг к другу никогда по пустякам не лезли. И жены наши дружили.

— Комиссия установила, — сказал он, — что сетка карбюратора была в масле, высотный корректор не промывался, а следовательно, карбюратор перед установкой был не расконсервирован. Вот и получилось, что при плавных переходах с режима на режим двигатель вел себя нормально, а при резком изменении подачи горючего он захлебнулся.

Посмотрел он на всех в упор и жестко так добавил:

— Климов сэкономил два часа рабочего времени и убил человека. У меня все. Вы свободны, товарищи.

Никто не шевельнулся. Сидели все как приклеенные. И я сижу. И чувствую, становится мне так муторно, что подняться сил у меня не будет.

— Вы свободны, товарищи, — негромко повторил он.

Задвигался наконец наш народ, зашевелился, но все молча, без единого слова, без перешептываний. Стулья на место ставят осторожно, чтобы не громыхнуть. И выходить стали тихо.

А я сижу, ноги ватные, и все что-то решаю для себя, решаю... Сам никак не пойму что. Прямо смятение какое-то в голове, затылок болеть начинает.

Вышел он из-за стола, подошел ко мне и сел рядом.

— Здорово, Серега, — сказал он мне.

— Здорово, Петя, — отвечаю я.

— Как Надя?

— Спасибо, в порядке... Как ты-то после смерти Лизоньки?

— Да вот прихожу в себя понемногу...

— Надя очень плакала.

Закурили мы с ним по сигаретке, помолчали, повздыхали, поглядели друг на друга.

— Скоро к вам медицина нагрянет, — осторожно говорит он мне.

— Знаю, — говорю.

— Боишься?

— Нет.

— Так уж все в порядке? — с сомнением спросил он.

— Да нет... Не очень.

— Ну и зарубит тебя комиссия.

Вот тут я все для себя и решил. У меня даже голова болеть перестала.

— Не зарубит. Я на нее являться не собираюсь.

Ему показалось, что он ослышался.

— Что ты сказал?

— Переводи-ка меня в диспетчерскую, Петька, — спокойно ответил ему я.

Я когда что-нибудь для себя решу, мне всегда спокойно становится.

— Шутишь?

— Переводи, Петро, — упрямо сказал я и даже усмехнулся: — Окажи протекцию.

Вынул он блокнот свой, записал что-то для памяти и так растерянно и грустно проговорил:

— А мы тебя на комэска метили...

— В отдельной эскадрилье комэск должен быть летающим, — сказал я ему. — А я уже еле-еле ползающий... Коли нового никого не пришлете, лучше Азанчеева не найти.

И тут он снова что-то записал в блокнот.

Поболтали мы с ним еще о том о сем. Даже не столько поболтали, сколько помолчали об одном и том же. А потом пришло ему время улетать, и я его проводил. Улетел старый мой дружок со своим блокнотиком, а я пошел на техучасток. Меня еще перед собранием инженер к себе звал. Конечно, понятно, зачем звал.

Заперлись мы с ним у него в кабинетике, достал он бутылку армянского и кулек с конфетами «Соевые батончики».

— Сам покупал? — показал я на кулек.

— Да нет. Попросил, вот и принесли.

— Уж не Димку ли посылал Соломенцева?

— Его. А что, не надо было?

— Ничего страшного. «Батончики» так «батончики»...

Выпили мы с ним по стакану в память Василия Григорьевича, а говорить не о чем. Сидим, кряхтим. Я в окошко поглядываю. Смотрю, от могилы к аэродрому идет Катерина Михайловна с Лялечкой. А на пути у них стоит мотоцикл Вити Азанчеева. И сам Витя сидит на седле, ноги набок свесил и курит.

— Подожди, — говорю я инженеру. — Я сейчас...

Сунул в рот соевый батончик и пошел к Азанчееву.

Подошел к нему и спрашиваю:

— Выпить хочешь?

— Нет.

— А мы вот помянули хорошего человека. — Я вытащил сигарету, наклонился к Азанчееву, прикурил и показал глазами на Катерину Михайловну и Лялю: — Теперь они, наверное, уедут отсюда...

— Наверное... — как эхо, отозвался Азанчеев.

Я затянулся и осторожно спросил:

— А ты?

Витя поднял голову и посмотрел мне прямо в глаза:

— Не знаю...

Я почему-то почувствовал облегчение. Улыбнулся я ему и говорю: