Клайв разрешил себя увести, но, обернувшись, уловил незаметный кивок Ады.

Морис в своей шубе походил на невиданного зверя. Он скинул ее, как только они остались одни, и стоял, улыбаясь.

— Значит, ты меня больше не любишь? — с вызовом спросил он.

— Давай отложим до завтра, — сказал Клайв, избегая смотреть ему в глаза.

— Ну, что ж. Тогда выпей.

— Морис, я не хочу ссоры.

— А я хочу.

Он размахивал стаканом. Должна была грянуть буря.

— Не говори со мной так, — продолжал Клайв. — Мне и без того трудно.

— Я хочу ссоры, и я ее получу. — Он, как делал это когда-то, запустил пятерню в волосы Клайва. — Садись. А теперь объясни, зачем ты написал это письмо?

Клайв не ответил. Он с возрастающим унынием вглядывался в лицо, которое когда-то любил. Вернулся страх перед всем мужским, и он с тревогой подумал, что делать, если Морис попытается его обнять?

— Зачем? А? Теперь ты выздоровел, рассказывай.

— Слезь с моего стула, тогда скажу.

И Клайв начал одну из заранее приготовленных речей. Она была ученой и обезличенной, чтобы как можно меньше ранить Мориса.

— Я стал нормальным — как остальные. Как это случилось? Я знаю об этом не больше, чем о том, как я был рожден. Без видимых причин и помимо воли. Спрашивай меня о чем хочешь. Я приехал, чтобы ответить на любые вопросы, поскольку не мог написать подробно в письме. Но письмо я написал, потому что это правда.

— Правда, говоришь?

— Правда, и еще раз правда.

— Ты говоришь, что теперь не любишь мужчин, только женщин?

— И мужчин люблю, и всегда буду любить, Морис, но в подлинном значении этого слова.

— Все так внезапно.

Он тоже держался обезличенно, но со стула не слез. Его ладонь лежала на голове Клайва, пальцы касались повязок, а настроение менялось с веселья до тихой тревоги. Он не рассердился, не испугался, он хотел одного — исцелить. А Клайв сквозь отвращение вдруг подумал, до чего разрушительно торжество любви и какой смешной и ничтожной может быть сила, что правит Человеком.

— Кто виноват в том, что ты переменился?

Клайву не понравилась сама форма вопроса.

— Никто. Перемена во мне чисто физиологическая.

И он начал излагать свои переживания.

— Ясно, виновата сиделка, — задумчиво проговорил Морис. — Хоть бы ты раньше мне сказал… Я знал, что-то не так, и на многое думал, только не на это. Вот видишь, как скверно получается, если всё держать в секрете. Надо рассказывать, рассказывать, рассказывать… Конечно, если есть кому. Как нам с тобой. Если бы ты со мной поделился, теперь был бы в полном порядке.

— Почему?

— Потому что я привел бы тебя в порядок.

— Как?

— Увидишь, — сказал он с улыбкой.

— Это совершенно бесполезно… Я изменился.

— Может ли леопард изменить свои пятна? Клайв, у тебя путаница в голове. Это часть общего состояния твоего здоровья. Сейчас я не волнуюсь, потому что у тебя цветущий, даже счастливый, вид. А потом и все остальное выправится. Я понимаю, ты не рассказывал, потому что боялся причинить мне боль, но у нас прошлое, которое нас бережет. Ты должен был рассказать. Тебе больше некому довериться. Ты и я — мы оба вне закона. Мы будем лишены всего этого, — он обвел рукой мещанскую обстановку комнаты, — если про нас узнают.

Клайв простонал.

— Но я изменился. Я изменился.

Мы способны понять лишь то, что доступно нашему опыту. Морис мог понять путаницу в голове, но не перемену.

— Тебе только кажется, что ты изменился, — с улыбкой сказал он. — Я тоже так думал, когда здесь гостила мисс Олкот, но все это прошло, когда я вернулся к тебе.

— Я себя лучше знаю, — сказал Клайв, распаляясь. Он освободился из объятий Мориса и встал со стула. — Я никогда не был таким, как ты.

— Ты и сейчас такой. Помнишь, я тоже делал вид, что…

— Разумеется, помню. Не будь ребенком.

— Мы любим друг друга и знаем об этом. Но что тогда…

— Ой, ради Бога, Морис, придержи язык. Если я кого-то люблю, так это Аду. — И он добавил: — Я упомянул о ней совершенно случайно, так, для примера.

Но Морис как раз и понимал только примеры.

— Аду? — спросил он изменившимся голосом.

— Просто чтобы обрисовать, как обстоят дела.

— Но ты с ней едва знаком!

— Не меньше, чем с сиделкой или с любой другой женщиной, о которых упоминал. Как я уже сказал, важна не конкретная личность, а ориентация.