— Вчера голос был твоим, Билли, голос, но не слова.

Рот подростка чуть приоткрылся, словно он вдохнул последний раз и с терпением мертвого ждал, когда же гробовщик сошьет его раздвинувшиеся губы.

— Не слова и не ненависть.

Тело обмякло, словно у покойника до наступления трупного окоченения, Билли и не пытался вырваться из сети.

— Ты был всего лишь подростком, когда он… вошел в тебя. Теперь ты тоже всего лишь подросток. Ты видишь? Я понимаю. Я знаю.

Молчание Билли и его неподвижность говорили не о безразличии, а о полнейшей апатии, рожденной отчаянием, уходом от всех чувств и надежды.

— Ты был перчаткой. Он рукой. Больше ты ему не нужен. И никогда не понадобишься.

Так странно звучали эти слова, и тем не менее Джон верил тому, что говорил.

— Мне бы хотелось знать, почему он выбрал тебя, а не кого-то еще. Что сделало тебя уязвимым?

Даже если бы в потухшем разуме подростка оставался хоть один тлеющий уголек, даже если бы Билли все-таки захотел жить и вновь связно заговорил, он мог и не знать, почему и как он стал инструментом уничтожения на службе этой нечисти — ладно, скажи прямо, порочного призрака, — который раньше был Олтоном Тернером Блэквудом.

— Если ты, почему не кто-то еще? — гадал вслух Джон, думая о десятом декабря. Три месяца оставалось до того дня, когда ему, возможно, придется защищать свою семью от всего мира. Любой встреченный им мог стать перчаткой, в которой теперь спрячется эта чудовищная рука. — Если ты… почему не я?

Вчера что-то потустороннее пришло с ним домой, но больше всего он боялся другого.

Больше всего он боялся, что какой-то его недостаток или слабость окажется дверью, через которую в него можно войти так же легко, как входит убийца со стеклорезом в запертый дом.

— Ты, конечно, сломан, — вновь обратился он к Билли. — Он не оставил бы тебя в целости. Один хороший мальчик в миллионе кусков.

Джон положил руку на лоб Билли, ожидая, что найдет его горячим, как при лихорадке. Но нет, под жирной пленкой пота кожа была холодной, как лед.

— Если ты найдешь способ поговорить и если ты захочешь поговорить, попроси их позвонить мне, — Джон не надеялся, что такое произойдет. — Я приеду. Я приеду немедленно.

Он видел свое отражение в синих плоских глазах подростка, которое плавало на этих радужках, словно он превратился в человека с двумя душами и обе искали новое жилище.

Убирая влажные волосы со лба Билли, Джон прошептал:

— Да поможет тебе Господь. Да поможет мне Господь.

В коридоре третьего этажа Коулман Хейнс, закрыв дверь в палату, спросил:

— И что все это значит?

— Давно он такой? — ответил Джон вопросом на вопрос, направляясь к холлу.

— Со вчерашнего дня. Что это за рука и перчатка?

— Он стал таким после моего ухода? Часом позже? Двумя? — гнул свое Джон.

— Вскоре. Что все это значит, чего вы от него хотели?

— Через двадцать минут после моего ухода? Через десять? Пять? — Джон постучал в стеклянную панель двери в холл.

— Наверное, сразу же. С точностью до минуты ручаться не могу. Вы собираетесь сказать мне, что вы тут делали?

— Я не обсуждаю подробности продолжающегося расследования, — ответил Джон, когда охранник открыл дверь.

— Это дело закрыто.

— Формально расследование не закончено.

Обычно доброжелательное лицо Хейнса теперь напоминало грозовую тучу. Но он постарался изгнать гром из голоса, говорил по-прежнему мягко:

— Он девять раз ударил сестру ножом.

Джон взял у охранника свой пистолет, сунул в плечевую кобуру.

— Если он выйдет из транса, или как там называется его состояние, если захочет поговорить со мной, я приеду.

Хейнс хмурился.

— Этому убийце тут не место.

— Речь не об этом, — Джон нажал на кнопку вызова лифта.

— А мне кажется, как раз об этом.

— Нет. Позвоните мне, если он очухается. Позвоните, независимо от того, захочет он поговорить со мной или нет. — Двери лифта разошлись, Джон вошел в кабину. — Дорогу я найду.

— Не положено, — здоровяк вошел в кабину, вновь заполнив ее чуть ли не целиком. — Я должен сопровождать вас.

Короткую паузу оборвал Джон, когда они находились между третьим и вторым этажом.

— Мой сын хочет стать морпехом. Хотите дать ему какой-нибудь совет?

— Вы помните ее фотографию? — спросил Хейнс.

— Вашей сестры? Конечно. Я помню.

— Я сомневаюсь, что помните имя.

— Я помню все их имена. Анжела. Анжела Денис.

Память Джона и его слова определенно не развеяли подозрений санитара.