И в конце — бодрый совет:

«…Милый Демулен! Ты так хорошо умеешь развлекать своего читателя — учись смеяться вместе со мной. Но продолжай борьбу с врагами революции и прими предсказание победы».

Марат любил Демулена. Любил даже после того, как Демулен его предал. Поэтическая внешность Камилла, его непринужденное остроумие, порой такое язвительное, видимая сердечность по отношению к тому, кто нравился ему в эту минуту, — все это привлекало Марата.

— Что бы там ни было, у этого мальчишки, в сущности, доброе сердце, — повторял он.

Я был склонен судить иначе. Когда я ближе узнал Камилла, я понял, что в нем есть все, кроме сердечной доброты. Недаром Робеспьер, его старый друг, называл Демулена «испорченным мальчишкой»; в нем было много от ребенка, но ребенка эгоистичного, капризного, с порочными наклонностями, без устали ломающего игрушки и причиняющего боль тем, кто о нем заботился. И здесь — это показало будущее — Марат, который так тонко разбирался в людях и который правильно предсказал судьбу Демулена, дал ошибочную оценку (как и в случае с Фрероном), поддавшись личной склонности. Впрочем, он не закрывал глаза на слабые стороны Камилла и мог его отстегать, как никто. Он говорил мне, например, в 1791 году:

— У Камилла отсутствуют убеждения, нет теплоты в словах. Его статьи так мало отделаны, что зачастую представляются собранием анекдотов, ворохом не переваренных новостей из кафе…

Так же думал Марат и год назад, причем не скрывал этого от самого Демулена. Достаточно посмотреть письма Марата, связанные с делом о памфлете «С нами покончено».

Я упоминал, что появление этой прокламации потрясло Демулена.

В своей газете он сообщил, будто, придя в ярое негодование, тут же побежал к Марату заявить ему, что он крушит доброе дело, что он губит нас неумеренным своим патриотизмом, что впредь его уже нельзя будет называть божественным Маратом и далее в том же духе. Марат якобы сказал, что откажется от авторства прокламации. «И хорошо сделаете», — будто бы ответил Демулен, чем и закончился разговор.

Нужно ли пояснять, что на самом деле подобного разговора не было? Легкомысленный Камилл, верный своим авторским приемам, ради красного словца придумал все от начала до конца: он вовсе не встречался в эти дни о Маратом и никогда не произносил своего дидактического монолога!..

Марат тут же ответил на выпад.

Он начал с того, что пожурил своего неустойчивого «ученика» и показал возможные последствия его необдуманного поступка:

«…Несмотря на весь ваш ум, дорогой Камилл, в политике вы все еще новичок. Быть может, милая веселость, составляющая сущность вашего характера и брызжущая из-под вашего пера даже в самых серьезных случаях, не допускает глубокого размышления и основательного обсуждения, из него вытекающего. Я говорю с печалью, — посвящая перо свое отечеству, насколько лучше служили бы вы ему, если бы походка ваша была твердою и выдержанною; а вы колеблетесь в своих суждениях, сегодня порицаете то, что завтра будете одобрять; у вас, по видимому, нет ни плана, ни цели; и в довершение легкомыслия вы задерживаете своего друга в движении, вы ослабляете его удары, когда он бешено борется на благо общего дела…»

С легкой иронией высмеяв недостойный прием Демулена, Марат продолжал:

«…Я старательно перечитал якобы крамольную статью, появившуюся под моим именем, я взвесил каждое положение ее и нашел, что она вполне отвечает принципам самой здравой политики, скажу даже, продиктованной справедливостью и человечностью: ибо справедливо и человечно пролить несколько капель нечистой крови, чтобы избежать широких потоков крови чистой… Наши с вами точки зрения расходятся, я это знаю; но я не думаю, чтобы нашелся хоть один хулитель среди здравомыслящих патриотов, если бы им предоставлено было суждение по этому вопросу…

Предложите эту альтернативу мудрецам, которые хвастают своим милосердием, и посмотрите, окажется ли хоть один колеблющийся. А пусть только враг приблизится к нашей границе, и все самые спокойные граждане взапуски начнут превозносить автора, — и вы сами, дорогой Камилл, горько пожалеете о том, что изменники не были казнены…»

На это письмо Демулен не ответил, и переписка прервалась вплоть до мая 1791 года.

Она возобновилась в связи с тем, что в одном из номеров «Друга народа» Марат поместил заметку… Впрочем, предоставляю говорить Марату.

«…Озадаченный тем, что в момент тяжелого кризиса Камилл теряет время на пустяки, вместо того чтобы разоблачать Мирабо и поднимать народное мужество; изумленный тем, что он молчит насчет бессовестных козней главнокомандующего, направленных на развращение победителей Бастилии, вместо того чтобы помочь мне в подрывном ударе, искусно мною задуманном, я позволил себе сделать ему в № 339 несколько маленьких братских упреков за это пренебрежение. Вы думаете, великий Камилл постарался исправить свои ошибки? Нисколько; он целиком отдался мелочному чувству досады и в конце одного из своих номеров поместил заметку, где сблизил меня с подкупным писакой Горзасом, чье мужество он превозносил за то, что тот свободно разгуливает по улицам; а чтобы сильнее обесценить мою преданность общественному делу, он объясняет трусостью мое скитание по подземельям, вызванное на самом деле желанием ускользнуть от наемных убийц и сохранить свою жизнь для отечества».

Какую боль причинил изгнаннику тот, кого он считал своим единомышленником и другом!

«…Вы знаете не хуже меня, — отвечал он Демулену, — все подробности посыпавшихся на меня гонений, вплоть до событий 22 января, заставивших меня покинуть Францию. Но вы гораздо лучше меня знаете, что во время отсутствия моего мужество писателей-патриотов поостыло; что на другой же день по возвращении из Лондона вы торопили меня взяться за перо, чтобы придать им смелости; что несколько дней спустя я возобновил открытую войну против всех заведомых врагов свободы, продолжая показываться на людях, хотя все еще находился под угрозой двух приказов об аресте; что вы же, в восторге от моего разоблачения главнокомандующего, расточали в № 32 по моему адресу титулы «божественного», «подкопных дел мастера среди журналистов», «всегда первого в опасных схватках». И вы же, Камилл, озадаченный моим отношением к Национальному собранию, пред которым вы склонились после декрета об оскорблении нации, целиком павшего на мою голову, вы вдруг называете меня в № 37 «погибшим детищем журналистов-патриотов» и объявляете себя с явной издевкой «недостойным соревнователем» моим! Задетый принятым мною решением ради спасения родины вести подпольную жизнь, словно опасаясь возможных сопоставлений, вы ставите вопрос: имеет ли писатель-патриот, не заключенный под стражу, право на погребение себя заживо, как это делает Марат? И вы, брат мой по оружию, притязающий на звание римлянина, вы собираетесь сорвать лавры, которыми меня венчали, и объявляете трусостью такой образ жизни, идею которого вы не в силах даже понять! О Камилл! Я знал вас человеком неуравновешенным, легкомысленным, поверхностным; по можно ли было себе представить, чтобы пустячное столкновение заставило вас отказаться от всякой совести?..»