Сен-Жюст больше не смотрит на Робеспьера. Он прикрывает глаза и теперь только слышит его голос – монотонный, сухой, лишенный каких-либо эмоций…

– На чем же основана эта гнусная система террора и клеветы? Кому мы должны быть страшны – друзьям или недругам республики? Кому надлежит бояться нас – тиранам и мошенникам или же честным гражданам и патриотам? Мы страшны патриотам? Мы, кто вырвали их из рук всех клик, составлявших против них заговоры!… Разве это мы бросили в тюрьмы патриотов и внесли ужас в сердца людей всех состояний? Это сделали чудовища, которых мы обвинили…

Нет, его определенно несет не туда. Жаль, что Максимилиан не дал Сен-Жюсту просмотреть свою речь до вынесения ее в Конвент. Что он сейчас говорит? – «Не знает», на чем основана система террора, созданного правительством и возглавляемого Робеспьером же? Нас называют «тиранами» и нас же должны бояться какие-то тираны? И почему он говорит о «патриотах в тюрьмах»? Там нет патриотов, а если они туда бы попали, то каким образом?… А впрочем, стоп! – вот это интересно…

– …Диктатура… По какому роковому стечению обстоятельств это огромное обвинение было вдруг перенесено на голову одного из его членов? Странным был бы план человека обязать Национальный конвент убить своими руками каждого своего члена в отдельности, для того чтобы очистить ему дорогу к абсолютной власти! Пусть другие отметят нелепую сторону этих обвинений, я же вижу в них только злодеяние…

Да, да, диктатура! Только диктатура! Глупец, ты до сих пор не понял этого! И того, что эти слова ни в коем случае нельзя было произносить?! Неужели ты струсил, Максимилиан, и от страха выдаешь своим врагам единственный план спасения? Мой план. Да, ты струсил…

– Я знаю только две партии – добрых и злых граждан; патриотизм – это не дело партии, а дело сердца… Мое сердце иссушено испытанием стольких измен, что я считаю необходимым призвать на помощь Республике главным образом честность и благородные чувства. Я считаю, что повсюду, где мы встречаем честного человека, на каком бы месте он не сидел, ему надо протянуть руку и прижать его к сердцу…

Прижмем, прижмем, Максимилиан, если нам дадут это сделать «честные люди» Конвента. Какое странное смешение политики и морали. И слишком многие могут принять это разделение на свой счет…

– Я вижу, что мир населен одураченными людьми и мошенниками; но число мошенников самое малое, их-то и надо наказывать за преступления и несчастья мира… Они называют меня тираном… Если бы я был им, они бы ползали у моих ног, я бы осыпал их золотом, я бы обеспечил им право совершать всяческие преступления. И они были бы благодарны мне!

Надо полагать «тираном» тебя называют «мошенники», как раз находящиеся в этом зале. И лучше бы, Максимилиан, ты действительно был тираном. Тогда дураки бы рукоплескали, мошенники были бы уничтожены, а тебе не пришлось бы оправдываться…

– Подлецы! Они хотели, следовательно, чтобы я ушел в могилу с позором! И чтобы я оставил о себе на земле лишь память тирана!… Им мало того, что неудобный или бдительный человек, отчаявшись в своей пользе, удалился; одно его существование является для них предметом страха, и, помимо своих коллег, они задумали во тьме отнять

у него вместе с жизнью право защищать народ.

«Они задумали во тьме…» Слова, слова, слова… Все – пустое… Хотя удивительно – эти слова, это начало его речи чуть ли не «слово в слово» совпадают с моим еще непрочитанным завтрашним докладом «О внешнем и внутреннем положении Республики». Увы, как только что сказал Робеспьер, – нелепость этого слишком очевидна… Придется все переписывать, но если Робеспьер защищает себя, я буду защищать его от него самого. Все-таки не хочется так сразу уходить «с позором, оставив о себе память тирана…».

– О, я без сожаления покину жизнь! У меня есть опыт прошлого, и я вижу будущее! Может ли друг родины желать пережить время, когда ему не дозволено больше служить ей и защищать угнетенную невинность! Зачем оставаться жить при таком порядке вещей, когда интрига постоянно торжествует над правдой, когда справедливость – это ложь, когда самые низкие страсти, самые нелепые страхи занимают в сердцах место священных интересов человечества?

(«Право же, невелика заслуга расстаться со злосчастной жизнью, в которой ты обречен прозябать как соучастник или бессильный свидетель преступлений…»)

– Я видел из истории, что все защитники свободы были подавлены клеветой; но и угнетатели их тоже погибли!… Нет, смерть – это не вечный сон!… Граждане, сотрите с могил это начертанное святотатственными руками изречение, набрасывающее траурный креп на природу, приводящее в уныние угнетенную невинность и оскорбляющее смерть; начертайте на могилах лучше такое изречение: смерть – это начало бессмертия!

(«Слава – пустой звук. Прислушаемся к прошедшим векам: мы не услышим более ничего; и те, кто когда-нибудь будет бродить среди наших погребальных урн, также не услышит ничего. Нужно творить добро, чего бы это не стоило, предпочитая имя мертвого героя имени живого подлеца!»)