Сердце Сапфо
вернуться

Джонг Эрика
Шрифт:

III. Афродита объясняет

Говорят, Фаон был не обычный лодочник, а демон, что бороздил поверхность вод между Большой землей и Лесбосом. Я как-то появилась в обличий старухи: из подбородка поросль волос, во рту зубов гниющих остатки, грудь коровьем выменем волочится чуть не по земле, ноги жёлты и в мозолях, а в руках коричнево-крапчатых — лира с оборванными струнами. Но Фаон мне улыбнулся так, будто была я двадцатилетней девой. Сиянье глаз его опять в меня вдохнуло молодость. О поцелуе одном просил он лишь, меня доставив назад на Лесбос. И за труды дала ему я алебастровую шкатулку с волшебным снадобьем для приворота женщин. Фаон вполне срывать бы мог без счета юности цветы И если он в Сапфо влюбился, то влюбился искренно и не за юность ее, а за поэзию и дар предвидеть. Но Сапфо была мнительности рабой, как и все вы, поющие себя. И вот когда он как-то поздно, сверкая потом мускулистым рук, пригнал, причалил лодку, полную цветов, она меня, дочь Зевса, прокляла как обманщицу, и прокляла Фаона за ложь, и щеки обожгла его жгучими слезами почти старухи. Она вообразила дев, ровесниц ее дочери, на его постели из морских цветов — и с Левкадийской скалы навстречу смерти прыгнула, чтоб насолить ему. Я — Афродита, я объезжаю небеса в золотой колеснице, влекомой воробьями, что биеньем крыльев покоряют воздух. Я вижу прошлое и то, что лишь грядет, и если захочу, сердца мужчин могу я наклонять к покорности. Но власти здесь моей предел: Я не могу спасти поэта, которая своими песнями себя же соблазнила.

IV. Когда?

Когда мы расстаемся с любовью? Моя дочь пустилась в приключенье с петухом, что неустанно, утром, в полночь, в полдень своим кукареку окрестность оглашает, и ни я, ни Афродита не в силах отменить вечностоянья волшебство с каплей лунной росы на головке. Но я мудра, хотя еще и не старуха, и жажду я стихов сильнее, чем любовник жаждет слов, сильнее, чем та липкая роса, которую мужчины выделяют из интимных мест своих. Качаюсь на обрыве любви, решая, отдаться ли полету. Кровь моя вскипает только к поэзии и власти. Мой черный хмель ночной — он может удовольствоваться и одиночеством. А ты, златая Афродита, с твоими лебедями, важнее для меня как муза, а не герольд любви. Розовоногие грации станцуют для моего пера, даже если я буду танцевать в одиночестве. «Не спеши, жрица, — остерегаешь ты меня. — Разве пел бы Орфей так сладко, если бы сама вернулась Эвридика из Аида? Разве Персефона была бы «девой, чье запретно имя», если бы проводила весь год, срывая маргаритки с Деметрой? Разве Пигмалион создал бы Галатею такой прекрасной, если б я его не вдохновила? Златокопытные тёлки, серебророгие снежные бараны неслись по улицам в мой праздник, а девы благовонья жгли — ваниль, и мирру, и лепестки редчайших лидийских роз, лиловых, голубых, но все же не благословляла я всех коленопреклоненных, влюбленных безответно. Я не щедра на милости. Их получают только те, кто смел».

V. Смех Афродиты

Внезапный гром крыл воробьиных — и я проснулась. Небеса украшены рубиновым, оранжевым и алым, лиловые знамена разделяют ядро расплавленное летучих облаков — и вдруг она здесь: летит по небесам в колеснице, сверкающей золотом, горит ее высокая корона, как город, преданный огню мятежной армией, и лоб ее — чреда летучих сцен войны Троянской. О госпожа моя, Венера, Афродита, прекраснейшая из богинь, одной ногой ракушечного цвета в Эгейском море ты стоишь, а пальцы длинные и тонкие ты окунаешь в Балтийское, твое чувствилище — великое Южное море жидкого жемчуга; весь мир ты искушаешь проказами своими, и население все множится — земле уж не по силам его нести. Смеешься беззаботно ты — то смех богини. Геката прислуживает тебе с ее пантерами — они черны как смоль. Поэты жаждут стать голосом твоим и петь хвалу тебе. Гимены опадают, как гиацинты, затяжелевшие сверх прочности стебля. Все в алых пятнах небеса. Богиня посещает миры другие и там легко находит себе последователей. Земля уже твоих благодеяний вкусила сверх всякой меры. Рваной пены клочья на берегу полны умирающих существ: оторванные ноги крабов, черепахи, потерявшие панцири, засыхающие устрицы на обрушающихся песчаных замках… Отправляйся на луну, Афродита, и пусть она затяжелеет! Лети на Марс — на красную планету твоего любовника — и марсианский планктон обрати в галактовид мужчин и женщин! Если по силам это кому — то лишь тебе! Но нас, землян, оставь хоть ненадолго — хоть дух перевести. Опять смеешься ты, мне сердце опаляя. Ты задираешь свой хитон, колени розовые обнажаешь и шепчешь, чуть ли не шипишь: «Кончина для смертных хороша. Не для богов. Планеты — моя забава, их обитатели — мои игрушки. Кто ты такая, чтобы меня учить? Сапфо, намучившись, с утеса сиганула, и Сильвия — в духовку головой, оставив супруга-поэта, чтоб в лауреаты вышел. Анна завернулась в шубу и уснула вечным сном, дочерей оставив разгадывать ее шифрованные послания. А ты хочешь быть поэтом и жить?» Смех Афродиты сотрясает небеса.

VI. День Афродиты

Я всегда любила пятницу, твой день, о госпожа, ту ночь, когда неделя взрывается любовью… «Venerdi» — говорит мой маленький красный итальянский календарь, он постоянно обмолачивает дни, которые, как галька морская, накатываются друг на друга шуршащей чередой и размываются на горько-голубые, кругло-красные шуршащие золотые. Куда уходят дни — все безвозвратные, все полные секунд серебряных, мгновений чистого огня. Неужели жизнь слишком долга для смертного? Ты вглядываешься в небеса, ища какой-нибудь беды, страшась той скуки, что сулит тебе перспектива быть красивой вечно? Играешь ты с людьми — пусть некая Сапфо некому Фаону предшествует, а также Сильвии и Теду, именно в таком порядке — и когда грянет гроза, ждешь, чтобы развлечься, зная: катастрофа неизбежна. Жизнь — штука очень длинная для богов и богинь, а смертные — их кинофильмы, их мыльные оперы. И что я для тебя — мыльная опера? А может, меньше и того. Я бы, по крайней мере, хотела быть романом длинным, переслоенным вставными новеллами. И значит, ты играешь моим сердцем — поджигаешь один его желудочек, затопляешь другой, ураган в моей крови — «больное сердце безумно страждет», как сказала Сапфо… Мыльная опера Сапфо слышна и чрез столетья и трогает даже наш век непоэтический. Поэты — камушки в потоке, в них твой смех вдыхает жизнь. Что б мы ни делали — все твоим веленьем. Мужчина посмотрит на женщину, и ставит она его над всеми богами и героями. Женщина посмотрит на мужчину, и видит Афродиту он в ней. Ты просто убиваешь время, ускоряя ход тысячелетий. Ты — ростр корабля по имени Поэзия, ты улыбаешься своею улыбкой шутовской, и мир взрывается в небесах твоего отца, образуя туманность во славу твою, аминь. Здесь, на земле и в небесах, любой день — Афродиты день.

VII. Взывая к ней

Мандариновые апельсины, любовные яблоки, мед в кувшине, лепестки прошлогодних роз, засохшая гардения — терпкий дух ее витает в воздухе… И обгоревший по краям клочок оберточной бумаги, с его тайным именем, начертанным мягким карандашом, а рядом — мое имя. Любовь опалила края моей жизни, и мед насыщает его имя на дне круглого чистого кувшина — малое нерестилище желаний. Я поцеловала крышку, воскурила священные благовония тебе, моя госпожа, а теперь жду, когда он наполнит мой кувшин для меда, если тебе будет угодно это. Тебе было угодно увидеть, как своей лирой спасся Арион, цепляясь за нее в бурном море, словно она — спина дельфина. Тебе было угодно, чтобы фрагменты стихов Сапфо пошли на саркофаги для священных египетских аллигаторов — и так сохранились, лоскутные одеяла поэзии, пощаженные временем. Госпожа папирусов и саркофагов, госпожа влюбленных, прыгающих со скалы, госпожа заклинаний и благовоний, коз и тёлок, мычащих перед жертвоприношением, дев и мадонн, молча вершащих одно, я склоняю голову перед твоими нескончаемыми чудесами, я сдаюсь на милость тебе. Кто-то говорит, любовь — болезнь, огонь в крови, сжигающий все человеческие города. Я готова рискнуть. Прежде чем я взовьюсь, как благовоний дым, к небесной тверди, прежде чем умирать я научусь, смочи мед моих желаний на моем взыскующем языке… научи меня летать.

VIII. Сапфо: примечание

Соловей запел, когда она рождалась, тот самый соловей, что пел в саду у Китса. Она пыталась удержать небо в двух своих руках и потерпела неудачу — как все поэты терпят, — но значение имеет лишь рук ее усилие, все остальное — ничто. Она понимала, что ее жизнь — река, впадающая в море ее умирания. Она понимала, что эта река течет словами. Ее арфа поддерживала ее на плаву, как Аристова, пока она плыла к всепрощающему морю. Большинство слов ее исчезло. Тысячелетия прошли. Рожденная из моря бледной пены богиня, которой поклонялась она, помолодела, еще прекрасней стала, пока слова поэта исчезали. Все это было предсказано. Сапфо сожгла, и христиане сожгли ее слова. В Египетской пустыне лоскуты папируса сохранили знаки ее пламенного сердца. Улыбается Афродита, вспоминая слова Сапфо: «Будь смерть прекрасна, то и боги бы умирали». Ты, что доверяешь словам — не смертной плоти, ты знаешь, что время и слова стирает. Что же остается? Улыбка Афродиты — пена у розоватых ее ног, где играют умирающие дельфины

IX. Ее власть

Повсюду на осыпающихся средиземноморских известковых берегах видны следы ее власти — царицы Киферы, пенорожденной Афродиты, что сводит музы в танце, вплетая маки в свои золотые пряди… Храмы ее капризности стоят повсюду, обращенные к морю, которое полно нереидами, дельфинами, голубыми и золотыми плитками солнечного света и пещерами, где луна прячется между своими беременностями. Меня всегда влекло на эти берега, я будто знала, что там, на древних известковых островах (а известняк из всех пород хрупчайший), найду свою веселую богиню. На язык взяла она луну, серебряную вафлю, излучающую лимонный свет. Она смотрела, как волны стирают ее точеные следы. Она повсюду и нигде, и стоит только ей почувствовать слабину томления, тут же возбудит она любовь. Она — богиня, для которой продолжает вращаться мир. В повороте ее кончаются все концы и начинаются все начала.

Интервью с автором

Зачем автору писать роман, действие которого происходит в Древней Греции?

Первыми полюбившимися мне в детстве историями были греческие мифы. Они, казалось, включали в себя все перипетии человеческой жизни. Задолго до того как я стала задумываться о том, чтобы родить дочь, меня увлекла история Деметры и Персефоны. История похищения дочери, унесенной в царство мертвых, казалась мне извечным благоговейным страхом, который приходит к сладостно-горькому завершению. Прочтя фрагменты Сапфо, я заново открыла для себя то, что любила в этих мифах: их воодушевление, лаконичность, удивительную современность. Кроме того, в смутные времена — правления тирана, опасностей войны, страха за жизнь на земле — мы, как и следовало ожидать, обращаемся к древним, чтобы понять, как выжила их цивилизация… или как погибла.