Однако бывали дни, когда мальчишеская природа прорывалась сквозь деланную чинность Нелло, и корректный джентльмен выкидывал какую-нибудь шалость, которую, впрочем, совершал с серьезностью, свойственной английскому мистификатору. Так, однажды братьям случайно довелось возвращаться из цирка домой в омнибусе. Кто не знает этот одиннадцатичасовой омнибус, да еще идущий в пригород: тут славный простодушный люд, уставший и дремлющий в сумерках, поминутно прорезываемых вспышками света, люди с ослабленной, притупленной чувствительностью, с тугим пищеварением; они подскакивают в полусне всякий раз, когда слезает какой-нибудь пассажир, ибо и не спят по-настоящему, и не бодрствуют. Так вот, эти славные люди в продолжение всего пути смутно сознавали, что возле них сидят два хорошо одетых благовоспитанных господина, с изысканной вежливостью уплативших положенные шесть су; и вдруг, очнувшись от резкой остановки омнибуса на углу улицы Акаций, эти пассажиры увидели… увидели нечто такое, что все двенадцать носов, внезапно освещенные причудливым светом фонарей, повернулись как один в сторону улицы Акаций, где во тьму погружалась чья-то невозмутимая спина.

Нелло, спустившись на подножку, сделал сальто-мортале и, выйдя из омнибуса таким необычным образом, стал удаляться как полагается — на ногах и весьма чинно, предоставив изумленным спутникам испуганно вопрошать друг друга взглядом: уж не сделались ли они все двенадцать жертвою галлюцинации?

— Послушай-ка, старшой, подбодрись маленько! — говорил однажды брату с ласковой иронией Нелло. — Знаю, знаю: еще над одним твоим детищем можно пропеть De profundis [66] .

— Так ты догадывался, что у меня была новая идея?

— Еще бы! Ведь ты, мой Джанни, виден насквозь, как стакан воды! Ты, значит, и не подозреваешь, как это у тебя происходит? Так вот послушай… Начинается с того, что два-три дня, иногда пять-шесть, ты отвечаешь мне «да», когда следовало бы ответить «нет», и наоборот… Ладно, думаю, это у него опять приступ изобретательства… Наконец в один прекрасный день, за завтраком глаза твои становятся нежными и как бы благодарят еду за то, что она такая вкусная… и некоторое время ничто не кажется тебе слишком дорогим… всех женщин ты находишь хорошенькими… а погоду прекрасной, даже если хлещет дождь… и отвечаешь «да» или «нет» все еще невпопад… Это состояние длится обычно недели две-три… В конце концов лицо у тебя вдруг принимает выражение вроде сегодняшнего… изображает солнечное затмение… И когда я вижу тебя таким, я, не говоря ни слова, думаю: трюк братца приказал долго жить!

— Ах ты, насмешник! Но почему бы тебе не помочь мне малость в этом? Что, если бы и ты приложил кое-какие усилия, а?

— Ну, насчет этого — слуга покорный! Я готов на все, что хочешь, — вплоть до риска свернуть себе шею… Но изобретать — это твоя специальность… тут я всецело полагаюсь на тебя. Я считаю, что рожден на свет не для того, чтобы утруждать себя… глупости, которыми я начинаю наши клоунады, не в счет. Я всем вполне доволен… и счастлив той жизнью, какою мы живем!.. И нисколечко не жажду бессмертия!

— В сущности, ты прав. Я — эгоист. Но что ж поделаешь, человек не волен в себе! Есть во мне такая струнка, болезнь такая — потребность изобрести что-нибудь, чтобы прославиться… стать людьми, о которых все говорят, понимаешь?

— Да будет так! Но, признаться, если бы я еще молился, то и утром и вечером просил бы бога, чтобы это случилось как можно позже.

— Однако ведь ты сам гордился бы этим не меньше моего!

— Да, конечно, гордился бы… но со временем все это показалось бы нам, пожалуй, очень глупым… и приобретенным слишком дорогою ценой!

Братья вели жизнь спокойную, степенную, однообразную, умеренную, почти целомудренную. У них не было любовниц, пили они только воду, чуть подкрашенную вином. Главное их развлечение заключалось в ежедневной вечерней прогулке по бульвару, где они обходили все столбы с афишами, читая свои имена, после чего ложились спать. Усталость от работы в цирке, от упражнений, которыми они ежедневно подолгу занимались дома, чтобы беспрестанно поддерживать тело в бодром, напряженном состоянии и чтобы работа их не стала тугой (а эта мысль постоянно сопутствует ремеслу и карьере гимнастов), вечное умственное напряжение в погоне за каким-нибудь открытием — все это подавляло в юношах сластолюбивые вожделения и отгоняло соблазны разгульной жизни, совращающие тех, кто ведет полупраздное существование, всецело не занятое физическим трудом и умственным напряжением. Кроме того, они следовали чисто итальянской традиции, которой лет двадцать тому назад еще придерживались последние оставшиеся в живых римские атлеты, утверждавшие, что в их положении мужчины должны блюсти монашеский образ жизни и что силу можно сохранить во всем объеме и полноте лишь ценою безусловного отказа от возлияний Вакху и жертвоприношений Венере; традиция эта восходит по прямой линии к борцам и атлетам античного мира.

И если теории и наставления не оказывали особого влияния на юного Нелло, более пылкого и более склонного к удовольствиям, чем его старший брат, — то он все же хранил воспоминание, запечатлевшееся глубоко, как все, что врезается в память в младенческие годы, — воспоминание о том, как грозного, неодолимого Рабастенса положил на обе лопатки бресский мельник: эта картина, возникавшая в памяти Нелло с поразительной четкостью, а также воспоминание о физическом и нравственном недуге, постигшем злосчастного Геркулеса после этого поражения, — два-три раза спасли Нелло от соблазна в ту самую минуту, когда он уже готов был ему поддаться.

Как ни был Нелло привлекателен, он находил в дружбе брата достаточно крепкую защиту от искушений, ожидающих в среде женщин полусвета любого мужчину, которому по профессии приходится выставлять напоказ красивое тело, прикрытое одним трико. Женщины но самой натуре своей недолюбливают, когда мужчины дружат между собою; в таких случаях они становятся недоверчивыми и опасаются, как бы дружба не умалила полноты той привязанности, на которую они сами рассчитывают; словом, их любовь — и не без основания — опасается крепкой мужской дружбы. Защитой для юноши, к счастью, служило и то, что он немного смущал женщин, когда находился в их обществе, приводил их в замешательство веселой иронией, игравшей на его лице, улыбкой, которая помимо его воли от природы была насмешлива и, по выражению одной женщины, высмеивала весь свет. Наконец, — это очень трудно выразить и покажется маловероятным, — некоторые подруги его приятелей чуточку завидовали его своеобразной красоте, как бы заимствующей, крадущей нечто у красоты женской. Однажды вечером наездник, вольтижировщик высшего класса, козырявший прекрасными ляжками, особенно когда бывал в лосинах, пригласил Нелло на ужин к своей любовнице, известной кокотке, которая была им в те дни увлечена. Когда Нелло ушел, наездник, искренне привязанный к юноше и заметивший за столом холодок хозяйки, принялся расхваливать приятеля; его возлюбленная отмалчивалась, как женщина, не желающая высказаться, теребила попадающиеся под руку вещи и искала глазами несуществующие предметы. Наездник продолжал свое, но так и не мог добиться ответа.