"В житейском представлении юродство непременно связано с душевным и телесным убожеством. Юродивый с точки зрения пресловутого здравого смысла обыкновенный дурачок. Это заблуждение, о чем не уставало твердить православное богословие. Святой Дмитрий Ростовский в своих Четьях Минеях (они были настольной книгой многих поколений русских интеллигентов – от Ломоносова до Льва Толстого) поясняет, что юродство – "самоизвольное мученичество", маска, скрывающая добродетель".

"Активная сторона юродства заключается в обязанности "ругаться миру", обличая грехи сильных и слабых и не обращая внимания на общественные приличия. Более того: презрение к общественным приличиям составляет нечто вроде привилегии и непременного условия юродства".

"Юродивый – главное, но не единственное лицо представления, которое разыгрывается на площадях и улицах древнерусских городов. Юродивому нужен зритель, которому предназначена активная роль. Ведь юродивый не только актер, но и режиссер. Он руководит толпою и превращает ее в марионетку, в некое подобие коллективного персонажа. Толпа из наблюдателя становится участником действа, реагирует непосредственно и страстно. Так рождается своеобразная игра" (подчеркнуто мною. – Н.Б.).

"...юродивый... осуждает не пороки общественного устройства, а проступки против христианской морали, против Десятословия и Нагорной проповеди, не порядки, а лица..."

"Юродивые многое заимствуют из фольклора, – ведь они плоть от плоти народной культуры. Присущая им парадоксальность свойственна также персонажам сказок о дураках. Иван-дурак похож на юродивого тем, что он – самый умный из сказочных героев, а также тем, что мудрость его прикровенна. Если в начальных эпизодах сказки его противостояние миру выглядит как конфликт глупости и здравого смысла, то с течением сюжета выясняется, что глупость эта притворная или мнимая, а здравый смысл сродни плоскости или подлости. Отмечалось, что Иван-дурак – светская параллель юродивого Христа-ради... Отмечалось также, что Иван-дурак, которому всегда суждена победа, не имеет аналогов в западноевропейском фольклоре. Равным образом и юродивых не знал католический мир".

В альбоме "Шабаш" – наиболее зрелой работе Кинчева и "Алисы" – по-видимому не случайно появился персонаж из русской народной сказки – брат-близнец Ивана-дурака Емеля:

"Да он просто юродивый..." Сколько раз мне приходилось слышать от людей, "занимающихся вопросами культуры", в адрес рок-музыкантов такие высказывания! 'Выродки", "ублюдки", "подонки"... Что тут скажешь? Обратимся лучше снова к работе Александра Михайловича Панченко: "Юродивого... понимает лишь тот, у кого цел ум"..." Вот так.

Новаторство и традиция. Об этом спорили во все времена. На встрече в "Останкине" Фазиль Искандер высказал по этому поводу примерно следующее: дескать, за экзотичностью формы, принимаемой за новаторство, бездарные авторы нередко скрывают свое духовное убожество, свою несостоятельность. По его мнению, автор, работающий в традиционном ключе, может быть большим новатором, чем авангардист, если ему есть что сказать, если он способен "создать этическое или комическое напряжение между первой и последней страницами".

Кинчев, пользующийся всеми достижениями российской культурной традиции, обращающийся и к ямбу, и к хорею, и к современному свободному стиху, и к силлабическому и силлабо-тоническому стихосложению, и к поэтическим приемам русского фольклора, применяющий в музыке все последние достижения, все стилевые языки и тут же обращающийся к очень древней музыкальной традиции, Кинчев, использующий в своих концертах то приемы ярмарочных шутов, то методы классического театра, то превращающий концерты в публичную исповедь, то в камлание – Кинчев, несомненно, современный художник. Потому что во всех временах ему хорошо и вольготно.

Если в начале нашего знакомства с Костей он мне был интересен скорее как шоумен, чем как поэт, то со временем это отношение сменилось почти на диаметрально противоположное. Мне близка в первую очередь его поэзия (потому что Булат Окуджава и Владимир Высоцкий, поющие свои стихи-песни, – поэты; потому что народные сказители, слагавшие и певшие старины и былины, тоже были не певцами, а поэтами).

А вот сценический образ Кинчева мне не всегда близок. Мне кажется, что порой он идет на поводу у толпы. Не у зрителей, а именно у толпы, которая навязывает ему свое представление о том, какой он на самом деле. И когда Кинчев много лет назад в Таллинне называл козлами тех, кто не хотел прыгать возле сцены, а оставался в своих креслах, мне это было не по душе. И когда на концерте сообщают публике, что накануне группу обокрали, и что таких, как эти воры, надо "мочить", я не испытываю восторга от его непосредственности. Потому что вижу, что в таких ситуациях он – раб собственного имиджа, что толпа начинает подминать его, кроить его под себя. И, стало быть, он перестает быть собой.

Я не очень понимаю, как в сознании многих его фанов складывается тот образ, который они отождествляют с именем Костя Кинчев. Как в их сознании укладывается представление об эдаком простецком парне, не сильно напрягающем мозги, с песнями, которые они слышат на концертах? Мне кажется, я не преувеличиваю. Впрочем, вот вам история.

Однажды пришел ко мне в гости Костя с женой. Сидели мы, разговаривали. И вдруг в дверь начали трезвонить. Оказывается, подростки из всех окрестных домов видели, как он к нам входил, и явились лицезреть своего кумира. Вели они себя по-хамски, назойливо требуя "показать им живого Кинчева", упираясь ногами в дверной косяк и не давая закрыть двери. То есть "уважение" к любимому автору было налицо. Я все думала: каким местом они слушают его песни – песни, в которых учат любви, пониманию, доброте, уважению чужого достоинства? Но не ушами, это точно. Потому что вели себя так, словно пришли не уважение и любовь свою выразить, а как можно сильнее досадить Кинчеву и его друзьям. Ладно, Бог им судья.