– Мы имеем дело не с каким-нибудь заурядным похищением.

– Вы мне это говорите!
– воскликнул Антонио.
– Люди со всего мира приезжали посмотреть на этого попугая, поговорить с Кордовой, послушать, как он - о, боже!
– говорит голосом Папы. Пусть провалятся его похитители в преисподнюю и горят там, да, пусть горят!

– Будут гореть, - подтвердил я.
– Кого вы подозреваете?

– Никого. Всех.

– Похититель, - сказал я, закрыв на мгновение глаза, смакуя коктейль, наверняка образованный, наверняка читает книги - ведь это ясно, не так ли? Кто-нибудь похожий был здесь в последние несколько дней?

– Образованный, необразованный! Последние десять, последние двадцать лет, сеньор, все время бывали люди из разных стран, все время спрашивали Папу. Пока Папа был, они знакомились с Папой. Когда Папы не стало, они начали знакомиться с Кордовой - с ним, великим. И так все время - из разных и разных стран.

– Но все же подумай, Антонио, может, вспомнишь, - сказал я, дотрагиваясь до его дрожащего локтя.
– Чтобы ошивался здесь последние дни, и был не только образованный, читал книги, но и, как бы это сказать... был чудной. Такой странный, muy excentrico, что он запомнился тебе больше других. Такой, чтобы...

– Madre de Dios!
– закричал, вскочив, Антонио. Взгляд его устремился в глубины памяти. Он обхватил свою голову с таким видом, как будто в ней только что произошел взрыв.
– Благодарю вас, сеньор. Si, si! Ну и тварь! Был, был здесь такой, клянусь Спасителем! Очень маленький. И говорил вот так, тонко-тонко - и-и-и-и - как muchacha ...в школьной пьесе, да? Будто ведьма проглотила канарейку, и та поет у нее в животе! И на нем был костюм из синего вельвета и широкий желтый галстук.

– Так, так!
– Теперь и я вскочил на ноги и сейчас почти кричал. Продолжай же!

– И лицо, сеньор, маленькое и очень круглое, а волосы светлые и на лбу подстрижены, вот так - ж-жик! И маленький ротик, очень розовый - как... леденец, да? Он... он был как... да, как uno muneco, такую можно выиграть на карнавале...

– Пряничная кукла!

– Si! В Кони-Айленде, да, когда я был ребенком - пряничные куклы! И он был вот такого роста - видите? Мне по локоть. Не лилипут, нет, но... и какого он возраста? Кровь Христова, кто может это сказать? Ни одной морщины на лице, но... тридцать, сорок, пятьдесят. И на ногах...

– ...зеленые туфельки!
– закончил за него я.

– Que?

– Полуботинки, туфли!

– Si.
– Он заморгал, ошеломленный.
– Но как вы узнали?

– Шелли Капон!
– взревел я.

– Правильно, так его и зовут! И с ним друзья, сеньор, они все время смеялись... нет, хихикали. Как монахини, которые под вечер играют около церкви в баскетбол. О, сеньор, так вы думаете, что это они, что это он?..

– Не думаю, Антонио - знаю. Шелли Капон ненавидел Папу, как ни один пишущий человек в мире. Уж он-то безусловно мог утащить Кордову. Минуточку: а не ходил ли одно время слух, что эта птица помнит наизусть последний, самый великий и еще не записанный на бумагу роман Папы?

– Такое говорили, сеньор, Но я не пишу книг. Я стою за стойкой. Я даю птице крекеры. Я...

– Мне, Антонио, ты дай, пожалуйста, телефон.

– Вы знаете, где попугай, сеньор?

– Что-то мне говорит, что да, и говорит очень громко.

Я набрал номер "Гавана либре", самого большого отеля в городе.

– Шелли Капона, пожалуйста.

В трубке загудело, потом щелкнуло.

В полумиллионе миль от меня какой-то мальчик-недоросток с Марса взял трубку - и запел флейтой, а потом зазвенел колокольчиком его голос:

– Капон слушает.

– Провалиться мне, если нет!
– воскликнул я.

И, вскочив, выбежал из бара "Куба либре".

Мчась на такси назад, в Гавану, я думал о Шелли - о таком, каким мне его прежде доводилось видеть. Вокруг стремительным вихрем несется хоровод друзей, а сам он держит все, что у него есть, в чемоданах, которые с собою возит; половником зачерпывает себе из чужих тарелок суп; выхватив из вашего кармана бумажник, берет у вас взаймы; только что уплетал за обе щеки салат, и вот его уже нет, только кроличий горошек у вас на ковре - прелестный малыш!

Через десять минут мое такси, лишенное тормозов, извергло, придав мне ускорение, меня наружу и, повернувшись вокруг своей оси, ринулось на другой конец города, к какой-то своей окончательной аварии.

Не снижая скорости, я влетел в вестибюль, на миг остановился, чтобы спросить, бросился наверх и остановился перед дверью Шелли. Она спазматически пульсировала, как плохое сердце. Я приложил к ней ухо. Так дико вопить и верещать могла стая птиц, у которых буря вырвала перья. Я дотронулся до двери. Теперь она тряслась, как огромная стиральная машина, которая проглотила и теперь жует психоделическую рок-группу и целую кучу очень грязного белья. Мне показалось, будто мои носки и трусы ожили и начали ползать у меня по ногам.