— Какой пароль? — гаркнул я Уве в ухо.

Он вздрогнул и стал выворачиваться из моих рук.

— Уве! Пароль!

— А?

— Мне надо сигнализацию отключить, чтобы войти.

— Наташа… — пролепетал он с закрытыми глазами.

— Уве! Возьми себя в руки.

— Наташа…

— Пароль!

Я влепил ему пощечину, так что он вытаращил глаза:

— Да говорят же тебе, мудила. НАТАША!

Я отпустил его, услышав, как он плюхнулся на пол, и подъехал к воротам. Панель сигнализации была спрятана за дверью, я уже усвоил, что монтеры из «Триполиса» всегда норовят ее повесить именно там. Маленькая красная лампочка мигала, показывая, что пошел обратный отсчет до срабатывания тревоги. Я набрал имя русской потаскухи. И вспомнил, прежде чем нажать последнее «а»: Уве, у него же дислексия. Черт его знает, как он пишет ее имя. Но оставшиеся мне пятнадцать секунд почти истекли, и спрашивать его уже поздно. Я нажал «а» и закрыл глаза, приготовившись к звуку сирены. Подождал. Тишина. Я снова открыл глаза. Красная лампочка перестала мигать. Я перевел дух — наконец можно не думать о том, сколько секунд мне осталось.

Когда я снова вошел в дом, Уве там не было. По его мокрым следам я прошел в гостиную. Каковая, со всей очевидностью, использовалась одновременно для досуга, работы, еды и сна. Во всяком случае, в одном ее конце, у окна, стояла двуспальная кровать, в другом висел на стене плазменный телевизор, а посередине стоял журнальный столик с остатками пиццы в картонной коробке. Вдоль длинной стены стоял винторезный станок, а на нем — отпиленный ствол дробовика, который Уве, по-видимому, собирался усовершенствовать. Сам он заполз на кровать и теперь лежал там и стонал. От боли, надо думать. Я слабо представлял себе, что именно делает курацит с человеческим телом, но понимал, что ничего хорошего.

— Ну как ты? — спросил я и подошел поближе.

И задел что-то ногой, оно выкатилось на вытертый паркет, — я глянул под ноги и увидел, что пол вокруг кровати усеян стреляными гильзами.

— Я умираю, — стонал Уве. — Что случилось?

— Ты сел в машине на шприц с курацитом.

— КУРАЦИТ? — Он поднял голову и уставился на меня. — Ты имеешь в виду яд курацит? Что этот долбаный курацит теперь внутри меня?

— Да. Но его там явно не хватило.

— Не хватило?

— Чтобы лишить тебя жизни. С дозой он маху дал.

— Он? Кто — он?

— Клас Грааф.

Голова Уве упала обратно на подушку.

— Блин! Не говори только, что ты нас слил! Ты че, сдал нас, Браун?

— Нет, конечно, — ответил я и придвинул стул к изножью кровати. — Этот шприц на сиденье — это что-то… что-то другое.

— Что-то другое? Не то, что мы обчистили его квартиру? Как, едрена вошь, такое может быть?

— Я не хочу об этом говорить. Короче, это он на меня охотится.

— Курацит! — завопил Уве. — Мне надо в больницу! Браун, я умираю! Какого хрена ты привез меня сюда? Звони один-один-три, немедленно! — Он кивнул в сторону чего-то на тумбочке, что я поначалу принял за пластмассовую статуэтку, представляющую собой двух голых женщин в так называемой позиции шесть-девять, но это оказалось телефоном.

Я сглотнул.

— Тебе нельзя в больницу, Уве!

— Нельзя? Мне надо! Ты слышишь, придурок? Я же умру? Сдохну!

— Послушай меня. Когда они узнают, что ты отравлен курацитом, то тут же позвонят в полицию. Курацит просто так в аптеке не купишь, это сильнейший в мире яд, вроде синильной кислоты. Ты тут же загремишь на допрос в КРИПОС.

— Ну и что? Я буду молчать — могила!

— Ну и как ты все это объяснишь?

— Придумаю что-нибудь.

Я покачал головой:

— У тебя нет шансов, Уве. По крайней мере, когда они запустят Инбау, Рейда и Бакли.

— Чего?

— Ты сломаешься. Тебе лучше оставаться тут, понимаешь, нет? Тебе вон уже лучше.

— Да что ты в этом смыслишь, Браун? Ты, может, врач? Ни фига, ты хренов хедхантер, а у меня сейчас легкие горят огнем. У меня дырка в селезенке, а через час почки откажут. Мне надо, блин, в госпиталь! НЕМЕДЛЕННО!

Он приподнялся в постели, но я подскочил и снова прижал его к кровати.

— Слушай, я пойду поищу молоко в холодильнике. Молоко нейтрализует яд. Ничего другого в больнице с тобой все равно делать не будут.

— Только вливать в меня молоко?

Он снова попытался встать, но я отпихнул его назад, и вдруг мне показалось, что он перестал дышать. Глаза закатились, рот раскрылся, голова завалилась назад на подушке. Я склонился к его лицу и констатировал, что он таки дышит мне в лицо вонючим табаком. Тогда я заметался по дому в поисках чего-нибудь, что облегчило бы его мучения.

Единственное, что я смог найти, — это пули и порох. В аптечке, украшенной, как полагается, красным крестом, было полно коробочек, в которых, согласно надписи на них, находились патроны с пулями калибра 9 мм. В выдвижных ящиках на кухне тоже оказалось немало коробок с боеприпасами, некоторые коробки были подписаны «blanks» — холостые патроны, то, что мы на сержантских курсах называли фуфлом. Это ими Уве, видимо, отстреливал телепрограммы, которые ему не нравились. Больной человек. Я открыл холодильник, там — на той же полке, что и пакет обезжиренного молока «Тине», — лежал серебристый пистолет. Я достал его. Рукоять была ледяная. С выгравированной на стали маркой — «глок-17». Я взвесил пистолет в руке. Курка у него, по всей очевидности, не было, а в стволе вполне могла находиться пуля. Иными словами, достань и стреляй, например, если ты сидишь на кухне и к тебе вдруг заявляется незваный гость. Я взглянул на камеру наблюдения на потолке. Пожалуй, Уве Чикерюд куда больший параноик, чем я до сих пор допускал, притом что мы вроде бы обсуждали его диагноз.