Шрифт:
«Вер? Я стреляйт!»
«Эх, как вы тут напуганы. Я возле пущи живу и не боюсь. Я — начальник полиции из Перероста. Анна Оттовна! У меня умирает жена! Вы же врач. Богом молю. Войдите в положение!»
Тогда отворилась дверь, и появилась она сама, как привидение: белые волосы, черное пальто или шуба, из-под него длинная, до полу, белая ночная сорочка.
«Что вам надо?»
«У меня умирает жена. Я — начальник полиции».
«Меня не интересует, кто вы. Откуда?»
«Из Перероста».
«Я никуда не езжу».
Шуганович упал на колени.
«Анна Оттовна! Милостивица! Одна надежда на вас. Прошу. Всю жизнь буду бога молить. Трое детей сиротами останутся. Пожалейте».
Видно, тронуло ее.
«Заходите в дом».
В комнате, тускло освещенной керосиновой лампой, молодой немчик подозрительно оглядел Шугановича, не вынимая руки из кармана домашнего халата, — явно держал пистолет. Анна Оттовна из другой комнаты что-то говорила ему по-немецки. Вышла она уже в черном платье. Тоже оглядела Васю, удивилась.
«У тебя трое детей? Когда успел?»
«Успел».
«А в полицию чего пошел?» «Что я, хуже людей?»
«Разве все люди в полиции?» «А я так думаю — лучшие». «А я так не думаю».
Немчик хлопал глазами — не все понимал. Буммель переводила, но не то, что сказала, — Вася понял по ее интонации и по хитрой усмешке девушки, которая грела спину у печки.
«Что с женой?»
«Позавчера родила. Фельдшерица наша роды принимала. А вчера горячка такая началась, что без памяти баба лежит, бредит…»
Докторша тихонько свистнула:
«Ничем я вам не помогу. У меня в больнице умирали от такого заражения. Тут надежда только на нее самое да на бога. Нечего мне ехать по морозу».
Вася Шуганович шапку об пол и заревел, как маленький:
«Не поеду я без вас. Не поеду! Хоть убейте! Теща голосит. Она меня из дому выгонит без вас».
Буммель переговорила с немцем. Спрашивает: «Какой гонорар будет?» «Какой гонорар?»
«Что ж вы думаете — я бесплатно поеду?»
«А-а, вы про плату! Заплачу, Анна Оттовна. Хорошо заплачу. Хотите — рублями, хотите — марками».
«Два пуда муки, три кило сала, две живые курицы, два литра самогонки, первача».
«Крепко-таки заломила баба», — смеялся потом Шуганович.
«Все будет. Больше будет». Она посмотрела на часы. «Подождем, пока рассветет».
А до света еще часа два. Декабрь. Взмолился Вася:
«Анна Оттовна! Дорога каждая минута. Да и кони стынут. Дядька родной замерзнет в санях».
Соблазнил, видно, старуху высокий гонорар. Согласилась. Быстро оделась. Принесла ей девушка акушерский саквояж. Вася говорит:
«Анна Оттовна, документик какой-нибудь захватите».
«Зачем?»
«Назад вас дядька, может, без меня повезет. Чтоб наши не цеплялись на контрольных постах».
Послушалась, взяла. Сели. Поехали. Поскольку решили возвращаться по своему следу — через кирпичный завод, Шугановичу пришлось прежде времени, на сонной улице города, раскрыть карты.
«Анна Оттовна, пусть вас не удивляет дорога, по которой мы поедем. Нам не хочется встречаться с вашими полицаями. Характеры у нас разные».
Дернулась старушка, словно хотела из саней вывалиться.
«Спокойно. Гарантируем полную безопасность, возвращение домой, условленный гонорар. Даже курочек раздобудем».
«А если я закричу?»
«Не советую. Есть кляп», — отозвался Кравченко.
«А погонятся — у нас не будет другого выхода…» — Шуганович достал из кармана кожуха пистолет.
«Как убить старую акушерку?! Бандиты!»
«Осторожно, дамочка!» — предупредил Кравченко.
Умолкла.
Только в карьерах, когда лошади месили сугробы, снова заговорила:
«Предупреждаю. Я умею потрошить только баб. Резать ноги или руки вашим раненым я не умею. И не буду! Так что напрасно меня везете».
«Вы займетесь своим делом».
«Что, аборты вашим шлюхам?»
Кравченко не выдержал:
«Ты у меня докаркаешься, старая ворона! Не была б ты нам так нужна, я б с тобой иначе поговорил!»