Шрифт:
Скользким движением Никита вставил препарат в раскрытую тазовую полость фантома: тот шевельнул ногами и напружился, скрипя стойкой. Двулюд, нагнувшись к прибору, ввёл – осторожной прощупью – навстречу темени Фифки – сначала указательный и безымянный левой руки, держа большой палец на оттяжке: тотчас же прощупался стреловидный шов и верхний край уха. Правая рука подвела сначала одну, затем другую ложку щипцов, тотчас же крепко втиснувшихся в виски фантому. Защёлкнулся замок – и в эту-то секунду -Двулюд явственно услышал – там, внутри, за резиновой щелью, что-то тонко и жалобно вспискнуло. Не улавливая причины, студент выпустил щипцы и поднял глаза к профессору. Но профессор смотрел куда-то мимо и вдруг, гневно помотав бородкой, сорвался с места навстречу голосам за дверью; тотчас же голова его провалилась в дверную щель, выкрикивая что-то о шуме, о безобразии, о «чёрт знает что», о науке и мальчишках. Никита, вытянув шею к порогу, сопереживал. Но Двулюду вся эта внезапная сумятица была уже еле внятна и как сквозь муть, вернувшись глазами к фантому, он теперь видел: защёлкнувшиеся щипцы, растягивая резину, плавно вращаясь по спирали, с тихим чавком ползли наружу из фантома; за ними – толчок к толчку – голова, а там плечо, топырящийся локоть, перетяжки ножек. Тельце свисло, качнулось и, боднув щипцами половицу, мягким шлёпом оземь. Студент стоял в полной растерянности, не понимая и не пробуя понять.
Громко ударила дверь, и профессор, отшумев и отнегодовав, победоносно прошествовал к столу:
– Что там у вас? Ага. Готово? Тэк. Удовлетворительно будет, или не весьма? Убрать это.
Опережая Никиту, Двулюд-Склифский, с неожиданным для самого себя проворством, расцепил щипцы и, схватив тельце поперёк, опустил его меж стеклянных стен: что-то больно ухватило его за палец, – он вырвал руку -на поверхности спирта булькнули пузырьки: никто ничего не заметил. Препарат вдвинули назад, в затенённый угол аулы. Фантом, распялив ноги, ждал следующего. Склифский, стиснув прыгающие челюсти, выскользнул в дверь. Его обступили – что спрашивает, трудно ли, легко ли: не отвечая, – мимо.
II
И сразу же дни завертело, как крылья мельницы. Экзамен был последним. В двое суток предстояло уложиться, наладить дела, оторваться от города, уехать. А тут ввертелась сумятица проводов, товарищеских пьянок и всяческой традиционной бестолочи. Двулюд-Склифскому десятками ладоней жало ладонь, проспиртованными губами тыкалось в губы, он подпевал «Гаудеамусу», качал, его качали, качало на рессорах – с ухаба на ухаб, из кабака в кабак. К концу второй ночи сумятица завезла к каким-то крашеным бабам. И тут -нежданно для себя – сквозь путаницу дёргающихся в пальцах тесемок, хихиканье и шорох слов – вдруг предстал ему раскоряченный, осклизло холодный и мёртвый фантом. Склифский, мгновенно протрезвев, оборвал скоропостижный роман, шагал петлями переулков и думал: «Тянул я его, или он сам, – щипцами или…»
Так неясный случай впервые всплыл, выставился головой поверх и тотчас же назад, к дну, в муть и сон.
Склифский проснулся лишь перед вечером. Всё как будто в порядке. Через три часа к поезду. Виски сжало, точно щипцами. Во рту – слизь и спирт. Склифский решил прогулять свою головную боль: с седьмого вниз; улица; жёлтый пунктир фонарей; ни о чём не думая – лишь бы голову из зажима, – он тупо двигался, втягиваясь в провалы улиц, от тумб к тумбам, мимо мелькания чёрных и жёлтых окон. Вдруг навстречу поплыли белые гранёные камни университетской стены. Снизу, из каменной лузы, оттуда, где стена врастала в землю, вдруг вспыхнул свет. «Тут где-нибудь и Никита», – скользнуло по мозгу, и щипцы, вдруг разжавшись, выпустили голову: боли не было. Двулюд-Склифский взглянул на часы: всё равно, ведь он уже не здесь и ещё здесь, – и притом, надо же скостить лишний час.
Он прошёл в ворота, ища глазами, у кого бы осведомиться, и тут же, чуть ли не на первом крылечке, выступавшем на квадрат двора, различил сквозь завязь сумерек длиннорукую, с плечами, свисшими над землёй, размышляющую фигуру Никиты. Склифский окликнул его.
– Уезжаю, брат. Сегодня.
– Что ж, счастливого пути.
– Я тут забыл одну вещь.
– Чего?
Никита зевнул и отвернулся.
– Ты тут в подвале?
– Угу.
– И как – один или дети у тебя?
– Не.
– А как ты тогда по имени того, фантома, помнишь: Филька или Федька…
– Фифка, – поправил Никита, – а если вы забыли что, можно и поискать: у нас не пропадёт.
Никита нырнул к себе в подвал и тотчас же вышел, звеня вязкой ключей. Отщёлкнулась дверь – за дверью дверь – из коридора в коридор, гулко шагая, двое дошли до низкой белой дверцы в эмбриологический кабинет. Никита нащупал нужный ключ:
– Д-да, Фифка, а вы вдруг Федька. Скажете. Э, да тут открыто: что бы это?
Дверь, действительно, откачнулась от лёгкого толчка. Навстречу – из сумерек – в два ряда – стеклянные кубы, бутыли, толстостенные ванны, реторты и ванночки.
– Слева. 14-б. Тут вот за стёклышком он и есть: малюга-то.
И вдруг ключи лязгнули о пол.
– Что за притча.
За прозрачными гранями ванны лишь сниженная поверхность спирта: ни на ней, ни под ней – ничего. Включили свет: на полу – от стеклянного куба к порогу короткошагий мокрый след босых дробных детских ступней. Пока двое, наклонясь к половицам, рассматривали оттиск пяток, их спиртовые контуры, испаряясь, быстро тускнели – и через минуту – будто и не было.
– Значит – только что…
– Что только что?
– Ишь ты. Где-нибудь тут. Хоронится. Поискать бы. Фиф, а Фиф…
Оба, тихо ступая, подошли к двери: вправо и влево под пещерными свесями сводов тянулись бесконечные пустые коридоры, гулко подхватывающие шаг. Никита двинулся было в сумрак, но, не слыша за собой шагов, оглянулся:
– Ну а вы?
– Мне на поезд. Опоздаю.
– Ну-ну. Ну и ну.
Оба молча повернули к выходу. Через час с четвертью Двулюд-Склифский сидел за стеклом вагонного окна. Поезд дёрнуло: казус с фантомом, резко оторвавшись, остался где-то назади. Но всё же остался.