Шрифт:
Мишель слушал его рассеянно. Вчерашнее впечатление просилось на язык.
— Намедни посетил я мудреца Чаадаева, — сказал он.
— О, интересно! И что же? О чем был разговор?
— Мы размышляли о безгосударственной, неполитической природе русского народа, отмечая то удивительное обстоятельство, что наш народ, единственный в Европе, не имеет потребности в законченных, освященных формах бытия. Господин Чаадаев полагает, что мы, русские, никогда и не шли вместе с другими народами, и не принадлежим ни к одному из известных семейств человеческого рода, ни к Западу, ни к Востоку, поскольку не имеем традиций ни того, ни другого, и словно бы стоим вне времени, — говоря, Мишель стал в позу оракула и даже поднял правую руку. — Итак, по его мнению, всемирное воспитание рода человеческого на нас не распространяется.
— Он был, как всегда, холоден, серьезен, умен и зол? — улыбнулся Станкевич. — И одет со всевозможным тщанием?
— Со всевозможным, о, да! А я весел и шутлив, по обыкновению. Его ответные шутки были полны горечи. В Москве, говорил он, каждого иностранца водят смотреть на большую пушку и большой колокол. Пушку, из которой стрелять нельзя, и колокол, который свалился прежде, чем звонил. Удивительный город, заключил он, в котором достопримечательности отличаются нелепостью!.. Присутствовавшие шуты удостоили его аплодисментами.
— Я говорил с ним, — улыбнулся Станкевич, — мы беседовали о Шеллинге, с которым он сблизился в бытность свою в Германии. Это знакомство, вероятно, много способствовало, чтобы навести его на мистическую философию, которая развилась у него в революционный католицизм.
— Как он уцелел? — тихо спросил Белинский. — Наверняка, он был членом «Общества..».?
— Очевидно, был. Его спасло отсутствие. После отставки он жил в Германии и лишь недавно возвратился. Он отымает надежду, лишая Россию истории. Но самая мысль его стала мощью и имеет почетное место, — рассудил Станкевич.
— Я бы не согласился с тобой, Николай, насчет безнадежности, но не готов это доказывать. Надежда есть, но страшная…
И Мишель обернулся к Белинскому с видом дарителя.
— Между прочим, Висяша, Пушкин бывает у него всякий раз, как наезжает в Москву. Чаадаев показывал небольшое пятно на стенке над спинкой дивана: тут Пушкин прислоняет голову!
Белинский погрустнел, глядя на трепетный огонь свечи. Губы его сжались, выражая сильную внутреннюю работу.
— Сличение двух посланий Пушкина к Чаадаеву печально без меры, — вздохнул он, наконец. — Между ними не только их жизнь, но целая эпоха. Пушкин-юноша говорит другу:
Товарищ, верь: взойдет она, Звезда пленительного счастья, Россия вспрянет ото сна И на обломках самовластья Напишут наши имена.Но заря не взошла, а взошел… мы знаем, кто. И Пушкин пишет:
Чадаев, помнишь ли былое? Давно ль с восторгом молодым Я мыслил имя роковое Предать развалинам иным? Но в сердце, бурями смиренном, Теперь и лень, и тишина, И в умиленьи вдохновенном, На камне, дружбой освященном, Пишу я наши имена.Белинский со стоном оперся локтями в колени и совсем повесил голову. Глаза его увлажнились.
Мишель взглянул на него с оттенком снисходительности и продолжал.
— Мы долго говорили о прогрессе рода человеческого, коего он провозгласил себя руководителем и знаменосцем. Он живет отшельником, в обществе появляется редко. Тем не менее, в его кабинете толпятся по понедельникам как «тузы» английского клуба, так и модные дамы, генералы. Все считают себя обязанными явиться в келью сего угрюмого мыслителя и хвастаться потом, перевирая какое-нибудь словцо, сказанное им на их же счет. Он очень хорошо дает чувствовать расстояние между им и ними. Были там и молодые люди, странная помесь полнейшей пустоты и огромных притязаний. Когда заговорили, что привычка есть основание всякого чувства, тут-то я излил желчь на это стадо бездушных существ.
— Браво, Мишенька!
— Между прочим, Николай, Чаадаев не любит признавать превосходство других.
— Не твое ли, друг мой?
Мишель не ответил и стал напевать мелодию из «Роберта-Дьявола». Потом с высоты своего роста наклонился над погрустневшим Белинским и вкрадчиво произнес.
— А знаешь ли, Висяша, что господин Чаадаев готовит для тебя сюрприз.
Виссарион вскинул глаза.
— Для меня?
— Он работает над «Философическими письмами», кои намерен разместить, вероятно, в «Телескопе» Надеждина.
— У нас? В каком нумере, он не сказывал? Это загодя делается. Я бы знал.
— Значит, еще не готово. У нас была длительная беседа. Мы простились далеко заполночь.
— Означает ли это, что тебя-то, Мишель, он отличил? — Станкевич весело блеснул глазами.
— И все потому, что я, подобно Коту Мурру, кушал с большим аппетитом, — отшутился Бакунин.
— Умеешь ты, Мишенька, явиться с лучшей стороны и не ударить в грязь лицом, — хлопнул его по спине Белинский, подымаясь.
Часы пробили полночь.