Улыбка у нее была странной: жалкой какой-то, затравленной, точно и не улыбка вовсе, а тик, застывший на лице и превративший лицо в маску. И только глаза были живыми. Больные живые глаза.

Кирилл не сразу заметил, что Ленка так на него смотрит, а когда заметил, подумал вдруг: «А ведь она права. Это уже не шутка. И ни черта я не шутил: ни на третьем туре, ни на втором, ни на первом. И даже когда спорил с Димкой, уже тогда не шутил. А себе боялся признаться… Но ведь теперь-то уже не обманешь себя!»

Кириллу стало страшно и почему-то стыдно перед Ленкой, будто он обидел ее, хуже – предал, и так глубоко обидел и так подло предал, что уже ничем теперь не мог загладить своей вины…

На четвертом курсе вместо обещанного «Юлия Цезаря» поставили водевиль, и Кирилл играл в нем роль слащавого ухажера. «Не славить пришел я Цезаря, а лишь ему последний долг воздать»…

Попутчики Кирилла по купе появились за пять минут до отхода поезда. Ими оказалось целое семейство: папа, мама и дочка лет семи.

Первой вошла в купе девочка, вернее, не вошла, а влетела и, подпрыгнув, уцепилась обеими руками за верхнюю полку.

– Чур, это – моя, – закричала она пронзительно, глядя почему-то на Кирилла, но обращаясь, видимо, не к нему, а к своему отцу, который с двумя чемоданами вошел следом за ней.

– А я, чур, на этой, – ответил мужчина и метнул один из чемоданов на вторую полку над головой Кирилла.

– А мама поедет на нижней! А мама поедет на нижней! Мама, чур, ты на нижней! – крикнула девочка входящей маме.

– Ишь какие шустрые! Я, может быть, тоже хочу на верхней, – шутливо возразила женщина.

– Не-е-ет, так не-е че-е-стно! Мы с папой уже сказа-а-али! Мы вперед тебя сказа-а-а-ли! – затянула дочка.

– Да нужны мне ваши полки! – Мама поставила на нижнюю полку две сумки с провизией и только тут заметила Кирилла, – Здравствуйте, – смущенно поздоровалась она и строго мужу: – Саша! Ну-ка быстренько убери чемоданы с постели. Что ты, я не знаю, как маленький. А ты, Ленка, не вертись под ногами. И немедленно поздоровайся с дядей. Кому говорю?!

– Здрасте, – буркнула Ленка и тут же к отцу: – Пап, а дядя на нижней поедет, на нижней?

– Здравствуйте, – сказал папа и, когда Кирилл смог наконец ответить всем троим на приветствие, пояснил добродушно: – Вы уж нас извините. Мы, вообщето, народ тихий. Только с раскладкой у нас напряженно. Всегда из-за верхних полок шум поднимается.

– Ничего, – кивнул Кирилл и поднялся. – Вы располагайтесь, а я пока выйду в коридор.

– А мы с папой на верхней! А дядя с мамой на нижней! А мы с папой на верхней! Вот так вот! – раздался за его спиной торжествующий голос.

В коридоре Кирилл не выстоял и минуты. Перед самым отходом поезда в коридоре всегда трудно стоять, а тут еще какой-то тип в пижаме у соседнего окна заметил Кирилла и уставился на него так, что скоро Кирилл почувствовал себя не то бараном, не то новыми воротами и устремился по коридору к дальнему тамбуру, преодолевая встречный поток провожающих, рвущихся к выходу из вагона.

Добравшись до тамбура, он вздохнул с облегчением, достал сигарету, закурил.

«А ведь эту маленькую поганку тоже зовут Ленкой. Надо же!» – подумал Кирилл.

И все-таки она была права, в тот вечер, вернее, в ту ночь, когда Кирилл поступил в театральное. Женским своим чутьем она сразу же почувствовала, чем это грозит ей, Ленке, ее семье, ее детям, так и не родившимся. И тем ужаснее, наверно, было для нее это предчувствие, что она прекрасно понимала, что не в силах, да и не вправе, влиять на Кирилла, на то решение, которое он должен принять и вслед за которым ее собственная жизнь устремится навстречу ее мрачному предвидению, неминуемо и необратимо.

…«Великомученик» – так, почему-то в мужском роде, называла Ленку Зоя Николаевна.

А разве он, Кирилл, наслаждался жизнью? Разве не мучился он все эти годы? Это еще разобраться надо, кто из них больше «великомученик»…

Мучения для Кирилла начались с того самого момента, как он переступил порог училища. «Боже, что я наделал?! Я же здесь с ума сойду!» – с ужасом думал Кирилл уже через неделю.

Мучений было множество, и все они разом навалились на Кирилла, уродуя его жизнь, ломая устоявшиеся годами привычки и повергая его попеременно то в ярость, то в депрессию.