Скорее всего, именно она сообщила ему о моем визите, и он посчитал своим долгом явиться ко мне тотчас.

Деликатно постучав, он приоткрыл дверь гостиной и первое, что заметили его плутоватые глаза — это окровавленное тело его хозяина и сразу за этим — меня с кочергой в руках.

— Да что это вы, барыня, ей-богу, — со страхом глядя на кочергу в моей руке, вымолвил он и попятился в коридор.

Я отбросила кочергу и попыталась успокоить его.

— Послушай, как тебя… Алексей, — вспомнила я названное старушкой имя, но того уже и след простыл.

Выйдя на крыльцо, я еще несколько секунд наблюдала его коренастую фигуру, улепетывающую прочь от страшного места во все лопатки.

— Только этого мне недоставало, — в сердцах произнесла я вслух, представив, что синицынские мужики с колами и вилами придут отомстить мне за жизнь своего барина. — Они ведь могут и заколоть меня за милую душу…

Самым глупым было то, что этот самый Алексей мне теперь уже ни за что не поверит. И в этом смысле он представлял собой уже реальную, а не воображаемую угрозу для моей жизни.

Оставалось надеяться, что я напустила на него такого страха, что он не решится заявиться ко мне даже в сопровождении нескольких дюжих товарищей. Или что прежде них сюда все-таки приедет полиция.

Я оглянулась на ветхое родовое гнездо покойного Павла Семеновича и подумала, что, возможно, мне придется использовать его в качестве неприступной крепости, забаррикадировавшись изнутри до приезда помощи из города. И вновь пожалела об отсутствии у меня пистолетов. Одного выстрела в воздух было бы достаточно, чтобы надолго отбить охоту у «народных мстителей» расплатиться со мной за жизнь своего господина.

По моим расчетам, мужики не могли появиться здесь раньше, чем через час, и у меня было время подумать, каким образом защитить себя и подготовиться к обороне.

— Идиот, — шепотом бранилась я, бродя по комнатам в поисках оружия, — нужно быть сумасшедшим, чтобы принять меня за убийцу.

На мое счастье, Павел Семенович был охотником, во всяком случае, в его кабинете я обнаружила два ружья в неплохом состоянии и запас пороха, пыжей и мелкой дроби.

«Не бог весть какое, но все-таки оружие, во всяком случае — это лучше, чем кочерга», — успокаивала себя я, хотя на душе у меня скребли кошки и для спокойствия оснований было меньше, чем когда бы то ни было за всю мою жизнь. Через час вотчина Синицына представляла из себя неприступный форт, насколько это позволяли мои физические силы и соответствовало моим представлениям о фортификации.

Я почувствовала себя эдаким куперовским Зверобоем в ожидании отряда гуронов, и это заставило меня позабыть о мистическом страхе перед мертвыми, один вид которых еще недавно приводил меня в трепет. Гостиная была единственной в доме комнатой, закрывавшейся изнутри, и мне ничего не оставалось, как избрать ее местом своей обороны.

К ее дверям я придвинула всю находившуюся в доме мебель и сундуки, что смогла сдвинуть с места. Но в основном рассчитывала на ружья и на то впечатление, что произведут на мужиков звуки их выстрелов.

Время от времени я поглядывала в окна, с минуты на минуту ожидая появления моих «гуронов» с вилами и топорами. И, несмотря на всю свою решимость, молила Бога чтобы они оказались трусами.

«Сохрани нас Бог от русского бунта», — не очень верно процитировала я вновь вошедшего в последнее время в моду Александра Пушкина и впервые в жизни всем своим нутром поняла смысл этих грозных строк-предупреждения.

Мне казалось, что воздух за окном наполнился каким-то тревожным желтовато-сиреневым светом, и солнце отвернулось от земли, не желая наблюдать предстоящей резни.

Время, казалось, остановилось. Каждые пять минут я смотрела на часы и даже подносила их к уху, чтобы удостовериться, что они не сломались и не отказались мне служить в самый ответственный момент.

Но брегет звонко и равнодушно отстукивал секунды и не желал ради меня передвигать свои стрелки хотя бы на гран быстрее положенного.

В тот момент, когда мои нервы были натянуты до последнего предела, страшный раскат грома, казалось, расколол небо пополам, и начался первый по-настоящему весенний проливной дождь, конца которому не предвиделось…

«Степан теперь точно не доедет», — сказала я себе мысленно.

Разверзлись хляби небесные — кажется, так говорят в народе.

Именно с этих русских слов начинается третья глава первой повести или романа, не знаю, как точнее назвать, написанного около ста лет тому назад по воспоминаниям юности Екатериной Алексеевной Арсаньевой. И эти совершенно русские слова после сплошного потока французской речи производят впечатление молнии, сверкнувшей среди темного предвечернего неба.