— Хорошо, — объяснял Павлик Ванде, — они поддерживают нас в вопросе взаимодействия с Советской страной, но завтра, послезавтра, через год после победы могут прийти к выводу, что такой союз для Польши уже нерентабелен. Они нас принимают как неизбежное зло в определенной обстановке, но тот же Валицкий, думаешь, действительно мечтает о такой Польше, к которой мы стремимся, о такой армии, какую мы хотим создать? Говорим: честные патриоты… Прекрасно, восторгаемся патриотизмом, ссылаемся на Грюнвальд [53], косинеров [54], чтобы петь легионерские песни [55], участвовать в богослужениях, но мы ведь не переиначим Валицкого, ибо для него легионерская песня не камуфляж, не притворство, а собственная жизнь. Он знает, что мы по происхождению из тех, которые призывали к забастовкам. Когда Красная Армия шла на запад, а он воевал под Радзымином или Замосцем… [56] Хорошо, нам сейчас по пути, но не следует давать им свободы в воспитании армии; о чем мы думаем, нам нужно говорить откровеннее. Сикорский хочет демократической Польши, и мы… Ничем та Польша не отличается, только отношением к Советскому Союзу? В этой националистически-патриотической фразеологии потеряется наше отличие. Неужели мы думаем, что лозунги революционных преобразований не могут притягивать массы?

Ванда не очень охотно включалась в дискуссии. Павлик же использовал любую возможность, чтобы высказать свои взгляды.

— Замечаю, — утверждал он, — некоторую угрожающую двойственность в наших взглядах и действиях. Думаете, нам верят, когда мы преклоняем колени во время богослужения? Никогда не забуду, как Ванда и Янка сидели всю ночь, убирая инвентарные надписи с костельных принадлежностей, полученных временно из антирелигиозного музея. Их предстояло передать ксендзу Кубшу. Бедный Кубш… Допустил смертный грех, но он, по крайней мере, верит, не притворяется и действительно переживает…

— Кончай, — сказала Ванда.

Было это во время одного из ее приездов в Селецкий военный лагерь. Собрались в большой комнате штабного барака, чтобы обсудить актуальные дела дивизии. Прибыли тогда старшие офицеры по политико-воспитательной работе, пришел Тадеуш, был приглашен и Вихерский.

— Не думаете ли вы, — продолжал Павлик, — что недостаток откровенности, открытого выражения того, о чем мы думаем, будет вредить? Боюсь цинизма, двойственности мышления, привычки создания видимости… Одна программа для избранных, другая — для масс…

— Неправда! — Ванда почти выкрикнула это. — У нас одна программа, которую мы считаем правильной. А если заглядывать в будущее…

— То только в узком кругу, — прервал Павлик.

— Нет здесь никаких противоречий. Это не цинизм. Мы представляем действительные интересы Польши.

— Действительные интересы, — медленно повторил Зигмунт. — Не замечаешь лицемерия этой фразеологии? Ее националистической подкладки?

— Не обвиняй в национализме…

— Давайте говорить о конкретных делах. — Тадеуш как бы подвел итог дискуссии.

— Есть конкретные факты, тесно связанные, — не унимался Павлик. — Хотя бы дело поручника Радвана…

— Мне казалось, — сказал Вихерский, — что все уже в порядке.

— Нет, — отрезал Зигмунт. — Считаю неправильным назначение Радвана командиром роты. Существуют все же некоторые границы терпимости к чужим мнениям. Какое мы хотим иметь войско? То, которое создадут Валицкие и Радваны, может ничем не отличаться от довоенной армии. Хорошо: самая широкая форма призыва, на основе всеобщей воинской обязанности, но проверенный офицерский состав. О Радване в лучшем случае можно сказать, что он нерешителен. Как поручник повлияет на солдат?

— И достаточно, — Вихерский не скрывал своей иронии, — чтобы поручник Павлик провел беседу, и она сразу изменит мировоззрение людей. Павлик тут говорил о создании видимости, а сам намерен это делать.

— Правильно, — поддержала Ванда. — Изменение взглядов людей — длительный процесс.

— Я знаю Радвана много лет, — продолжал Вихерский. — Если откажемся от таких порядочных парней, как он, кто с нами останется?

— Разве порядочность — единственный критерий в нашей кадровой политике? — произнес Павлик.

— Мы создаем польское военное соединение, а не политическую партию, — сказал Вихерский. — Польское, — повторил с твердостью в голосе. — Радван никого не информировал в посольстве, в чем его неверно обвиняли. Перенес тяжелое потрясение. И принял решение, которое было для него очень трудным.

— Если только он принял его самостоятельно, — огрызнулся Павлик.

— С такой подозрительностью далеко не уедете, — остро отреагировал Вихерский.

— Это человек совершенно чуждой нам среды. — Павлик упрямо гнул свою линию. — Его отец в двадцатом году имел высокое офицерское звание.

— А я? — спросила Ванда. — Я из какой среды происхожу? Знаешь, кем был мой отец? Ближайшим другом маршала Пилсудского. А сам маршал — моим крестным отцом.

— Ты оправдала доверие. — Павлик не уступал.

— Все должны его оправдать. — В голосе Ванды прозвучали острые интонации. — Наша новая программа — не видимость, как утверждает Павлик. Она реально существует. А каждое великое начинание требует большого риска. Радван — это тоже риск, но, извини, Зигмунт, ты — тоже риск. Оправдаешь ли его в новой ситуации?